Город — ласковый.

Под каштаном с утра теплые солнечные пятна в траве плавно колышутся вместе с листвой, плывут но двору, вздрагивают, останавливаются.

Рань. Солнце. Сосна.

В городе — сосна.

Играют мускулы сильной реки Благодати. Благодать голуба. А если глядеть с моста, река черна от глубины.

Город Витязь.

Город на холме.

Каланча — не пожарная, а древняя дозорная башня — торжественная, словно стрельчатый снежный собор.

Неширокие тротуары — в гору, к каланче. Домов каменных много: небольшие, белые и желтые. Колонны петровских времен. Черное железо строгих старинных оград, и на нем — зеленые звезды кленов.

Здание, где, говорят, останавливался во время шведской войны сам Петр Первый. В этом же доме была штаб-квартира и опочивальня Наполеона.

Бывший Губернаторский сад. Меж высоких дубов, рядом с новой школой, — высоченный гранитный обелиск памяти героев Отечественной войны 1812 года.

Под обелиском — четыре старинных орудия: чугунные пушки, короткие и толстые. Увесистые ядра.

Подойдет к монументу человек, снимет шапку, глядит на граненую вершину, омываемую облаками и славою.

Зримым символом могущества обороны стоит монумент.

...Вечерами силуэт памятника озаряется тем особенным закатом, который бывает, пожалуй, только в краях, близких к Балтийскому морю.

Предваряя сумерки, навевает марево бледно-зеленое море неба. Каланча и обелиск словно опускаются на дно. Потонувшим кораблем стоит Витязь под оранжево-алым пожаром.

Не проходит и получаса, как начисто меняется картина — будто глядишь из иного окна. Тлеет закат, догорает небо, ночь окутывает город. Где-то тихая песня — о встречном. Но как разглядеть во мраке завтрашний, встречный день?..

Город спит, как человек,

Ласковый город.

***

...Другой неожиданный прорыв – появление не только имени Гумилева, но и его стихотворения в книге для “детей старшего возраста” – в повести Александра Давыдовича Тверского “Турецкий марш” (М.: Издательство детской литературы, 1965). Сюжет повести слегка напоминает “Молодую гвардию” А. А. Фадеева. В первых главах изображен последний предвоенный год в жизни учащихся десятого класса города Витязя. В дом главного героя повести Марка ночью врываются шесть сотрудников НКВД и уводят его отца. Вскоре в школе появляется новый учитель истории, Александр Петрович Грандт. Он буквально очаровывает учеников, ставит с ними пьесы и т. п. Объектом особой “индивидуальной педагогической работы” он избирает Марка, с которым ведет долгие задушевные беседы, пытаясь посеять в его душе зерна сомнения в справедливости существующего порядка вещей. Однажды он вдруг читает ему такое стихотворение:

Я перескажу один короткий эпизод. Не потому, что он значительнее или ярче других,— о нет, он не более чем крошечная искра в грандиозном пламени Отечественной войны,— но мне показалось, что в нем переплелось несколько разнородных нитей, которые суть человеческие чувства: отступничество и верность; крикливое тщеславие и героизм без единого слова, со сжатыми губами; вина и возмездие.

Вернемся в июнь 1941 года.

* * *

Окна школы за молодой листвой деревьев стали гаснуть одно за другим: техничка тетя Фруза последней обходила классы. Выпускной вечер окончился.

Девушки в батистовых и пикейных платьях, юноши в белых рубашках с узкими галстучками медлили расходиться. Так не хотелось рвать живую связь, которая десять лет соединяла воедино их всех — зубрил и двоечников, дебоширов и учительских любимчиков, первых красавиц и безнадежных дурнушек, пай-девочек и мальчишек-сорвиголов... Сначала они назывались первым «А» классом. Через несколько лет — четвертым «А», шестым «А», восьмым, десятым...

Учителям было еще грустнее: они теряли их навсегда. Даже те, кто останется в городе, будут попадаться на глаза все реже, здороваться все торопливее... Сейчас они еще твердили по привычке:

— До свидания, Анна Григорьевна!

— До свидания, Тихон Емельянович!

— До свидания, Бася Моисеевна!

Но в школьных стенах свидание их больше не ждет.

Стояла прозрачная летняя ночь. От Двины веяло запахом нагретой за день речной воды; острый сырой аромат источали соки трав по косогору.

Сначала, сбившись в кучу, они постояли еще какое-то время в школьном саду среди волшебно шевелящихся теней; потом гуськом двинулись по тропинкам высокого левого берега мимо губернаторского дома по Успенской горке; спустились по крутой деревянной лестнице к мосту через Витьбу, и тут стало явным то, что так долго таилось от чужих глаз — кто кого пошел провожать!

Двадцативосьмилетний учитель истории Александр Львович Брандт, кумир старшеклассников, тоже вызвался проводить одну из своих учениц, несменяемую партнершу по школьному драмкружку, тезку его жены Галины...

На какое-то время витьбенский мост опустел. Мгла не успела сгуститься, как начала уже медленно редеть. Облака поднимались все выше, купол неба становился необъятным.

В сонной тишине улиц звук шагов разносился четко. Костя Маслов услышал одинокие шаги издалека и сразу угадал их: молодой Брандт (его называли так в отличие от отца, старого Брандта, тоже преподавателя) возвращался, как и он, к витьбенскому мосту. Они остановились и закурили, опершись о перила.

Весь этот вечер Брандт был чрезвычайно оживлен. Он много танцевал с выпускницами и не стесняясь отдавал предпочтение псе той же черноглазой, с матовым вишневым румянцем во всю щеку. Вообще, чувствовал

252

себя распбрядителем бала! Ребята тянулись к нему со всем пылом неискушенных сердец; он и всегда-то представлялся им образцом эрудиции, ораторского искусства и хороших манер, а теперь, когда сбросил с себя отстраняющую мину наставника и держался почти что на равной ноге, их обожание достигло предела.

И было так естественно, что именно он один из всех учителей не захотел /распрощаться у дверей школы. Гурьбой они отправились к плотине, растолкали сонного сторожа и покатались на лодках.

Сейчас, в усталой тишине наступившего утра, лицо учителя показалось Косте посеревшим и непривычно печальным.

— Как я завидую всем вам,— внезапно проронил он.

— Вы? Нам? — в безмерном изумлении переспросил Костя.

— Конечно. У вас все впереди. А что может случиться неожиданно в моей жизни? У меня такое ощущение, что она осталась уже за поворотом.

Костя не нашелся, что ответить.

Брандт молча сбрасывал папиросный пепел в шустрый ручей Витьбы, втекающей под державную руку Двины.

— Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной,— нараспев проговорил он, уставившись перед собою.— Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою: она пришла за мной... Упаду, смертельно затоскую...— Он вдруг оборвал и повернулся к Косте с той надменноснисходительной усмешкой, к которой они привыкли в классе.— Знаете, чьи это стихи?

— Нет,— сознался Маслов, привычно чувствуя себя ' школяром, не ответившим урок.

Длинное смугло-бледное лицо Брандта приняло задумчивое выражение.

— Я не вспоминал их с тех самых пор, как уехал из Ленинграда. А ведь они написаны именно об этой реке.

263

Как странно, что я забыл... Не слыхали?—добавил он другим тоном.— Не слыхали, не проходили... Знаю. Ну. а эти помните? Я их читал в классе. Хотя, может быть, и не в вашем.

С тяжким сердцом, гоннмыП судьбой, как водя,

Мусор и щенки я нес на себе, как вода.

Родину бросил, покорен судьбе, как вода.

Ушел и вспять не вернулся к тебе, как вода.

— Гордый, высокомерный, самовлюбленный Хока-ни! — отбарабанил Костя, в точности повторяя Брандто-вы слова.

Тот улыбнулся.

— То-то и оно-то!

И, слегка кивнув, ушел не оборачиваясь.

Было пять часов утра. Война уже началась.

* * •

Брандт ошибался: хотя срок его жизни был точно отмерен, ему предстояли еще многие неожиданности.

И самым неожиданным окажется то, что человек, которому назначено сыграть в его судьбе главную роль, в эти минуты находился совсем недалеко. В двух шагах от моста, под Успенской горкой стоял деревянный двухэтажный дом, где на первом этаже, возле окна, выходящего на реку, на железной кровати, уйдя темноволосой головой в умявшуюся подушку, под мурлыкающий ход стенных ходиков спал Михаил Георгиевич Стасенко, тридцати трех лет отроду, бывший пограничник. По странному совпадению он появился в Витебске в одно время с Брандтом; как и тот, женился здесь и имел точно такого же трехлетнего сына.

Они никогда не видели друг друга.

Утро двадцать второго июня для Стасенко, начальника городского Общества спасения на водах, началось, как всегда, рано. В оба широких окна лился отражен-

254

ный переливчато-солнечный отблеск реки, белые занавески надувались, а стеганое голубое одеяльце сына казалось осколком безмятежного утра.

Леник проснулся раньше всех, загукал, залепетал и, держась за боковую сетку, потянулся к никелированным шишечкам родительской кровати.

Стасенко пробудился тотчас, как привык за шесть лет просыпаться на Уставе. На какую-то долю секунды ему даже померещилось, что за окнами не Двина, а Черное море и что вместо гудка буксирчика он услышит сейчас стонущий вопль муэдзина на турецкой стороне. Он спал всегда крепко, без сновидений. Явь и вымысел путались в его сознании лишь то мгновение, пока он подымал веки. Но вот глаза раскрылись — светло-карие, зоркие,— и он уже был на ногах.

Потом он умывался, пил чай. Его молоденькая жена Оля, которая жаловалась последнее время на сердце и должна была ехать на курорт (ее отпуск начался два дня назад), надела ради выходного дня новый сарафан из модного сатина-либерти, красный в горошек, и ее обнаженные загорелые плечики светились на солнце.

Узнав о войне, Оля прежде всего спросила: «Как же путевка?* — ее пухлые губы задрожали.

Она вообще легко плакала. Слезы частыми обильными горошинами прыгали по юным щекам. Михаил подолгу мог разговаривать с ее матерью, обсуждать газетные новости, но к ней относился почти как ко второму ребенку в семье.

— Отложим путевку. Ничего,— только и сказал.

Кругом уже все шумело: война, война. Но, казалось, никто толком не понимал, что же это такое?

Днем Михаил объехал спасательные посты на реке, проверил: все ли в порядке, все ли на местах. С утра он надел сиреневую тенниску, и хотя солнце припекало, но ветер на реке тотчас сушил пот.

Застланный клеенкой обеденный стол к его приходу

был ужо накрыт. Он ел с аппетитом свекольный холодный борщ и первую молодую картошку, политую подсолнечным маслом, с зеленым луком, огурцами и редиской.

Вблизи дома у них было несколько гряд, но неумелая Оля сыпанула семена редиски так густо, что они заглушали друг друга. Когда Михаил принялся разреживать, у нее тотчас навернулись слезы.

— Зачем же тогда было сажать? Мне жалко. Не рви.

Она была горожанкой, дочерью драматического актера.

— Хорошо,— сказал, усмехаясь, Михаил.— Твою грядку не тронем, а оту я прополю. Посмотришь, что из этого получится.

И, конечно, редиска выросла лишь у него.

На следующее утро, понянчив немного Ленина, он сказал жене не отводя глаз, но по возможности мягко:

— Не хочу от тебя скрывать, Оленька. Вчера я был в военкомате и сегодня уже не вернусь домой. Сейчас иду сдавать дела.

— Но меня тоже вызвали на работу,— растерянно пролепетала она.— В горкомхозе надо выплатить всем досрочно жалование.

— Значит, иди.

К военкомату она его не провожала. Зато Леник вцепился пальчиками в отцовскую рубашку, и он никак не мог передать его на руки теще.

К вечеру стало известно, что вновь сформированная часть пока что оставлена в Витебске, на фанерной фабрике. Ольга прибегала туда вечерами. Так продолжалось до двадцать восьмого июня; молоденькая женщина уже уверилась про себя, что изменений не произойдет и впредь, а там, глядишь, кончится и эта война!

В воскресенье он назначил ей встречу в тенистом садике у педагогического института. Наверно, ему что-то хотелось сказать ей без чужих ушей, даже без их

266

ребенка, к чему-то приготовить, что-тогобъяснить, оставить наказ.

Она пришла и не дождалась: накануне ночью часть отправили на фронт.

• • •

Июль начался в т&м же вопиющем противоречии безветренных ясных дней с сияющими небесами над гладью Двины, которая еще не успела обмелеть после весеннего паводка,— и растерянности, смятения, мучительной тревоги, поспешных сборов и отъездов, а также неурочных совещаний за длинным обкомовским столом, когда на повестке дня стояло уже не выполнение планов или шефская работа, а утверждение будущих партизанских явок и списка подпольщиков. Фашистские армии обтекали Витебск.

Война перестала быть расплывчатым понятием. Над крышами и вдоль дорог кружили вражеские самолеты; гул канонады становился все слышнее.

Словно кровь при обмороке, вся жизнь отхлынула от центра города к вокзалу. Через Витебск шли безостановочно составы то с ноинскими частями, то груженные заводским оборудованием или же полные раненых и беженцев., К чужим эшелонам теперь присоединялись уже и свои: как можно больше вывезти, спасти, не оставить врагу.

Заведующий музеем Валентин Карлович Зейлерт двое суток паковал коллекции фарфора и бронзы, укладывал мраморные статуэтки между стружками в опорожненные бочки и наспех сколоченные ящики. Ему оставалось лишь добыть разрешение на вагон, довезти поклажу до вокзала и погрузить. Тогда бы от сердца у него отлегло; он всегда слыл человеком долга.

Несмотря на неразбериху, ломовика обещал найти ■ завхоз музея Мартын Петрович Лабоха, а требование

|9 Зек. П» 267

на вагой без слова подписал на служебном бланке замороченный человек с помутневшим, почти неживым взором. И вот, уже договорившись на товарной станции, Валентин Карлович скорым шагом поспешал от вокзала через мост, когда кто-то громко окликнул его. Навстречу шел старый Брандт, которого приглашали иногда в музей как эксперта. Валентин Карлович был достаточно знаком с ним, чтобы кланяться при встрече, но те горячие рукопожатия, с которыми кинулся к нему шапочный знакомый, наверно, несколько удивили бы, происходи все это в обычное время. Было недосуг размышлять сейчас над мелочами, и он приписал возбужденный вид встречного знакомца общему нервному напряжению.

Между тем, старый Брандт — по обыкновению и своем черном, неряшливо сидящем костюме, в старомодных тупоносых ботинках, но при галстуке и держа в руке фетровую шляпу,— подчеркнуто дружелюбно и неуместно шумливо расспрашивал о самочувствии, о здоровье домашних, о новостях. Голос его звучал, как всегда, напористо, клокочуще низвергался водопад слов.

Валентин Карлович едва вставил:

— Какие теперь новости! Вот удалось добыть вагон для эвакуации. Будем грузить, Семью я еще вчера посадил на какую-то проходящую платформу; надеюсь, что отступление будет недалеким и мы скоро свидемея. А вы когда собираетесь уезжать?

Он повторил этот вопрос дважды, пока запнувшийся Брандт не промямлил, что он, собственно, еще не решил, как-то все слишком неопределенно вокруг...

Зейлерт понял его иначе.

— Я тоже думаю, что город не будет сдан! — горячо воскликнул он.— Но бои-то наверняка разгорятся, и лучше гражданских лиц эвакуировать, ведь так?

Брандт пожал плечами. Из-под лоснящегося отво-

258

рота пиджака у него выглядывала мйтая сорочка. Почему-то именно в этот момент в памяти Валентина Карловича всплыли слухи, будто старуха-жена Брандта была дочерью чуть ли не помощника министра финансов в последнем царском правительстве, а он сам, вынимая из бокового кармана массивную золотую луковицу старинных часов/с крышечкой, обмолвился однажды, что это единственный сохранившийся ему сувенир от отца-посланника... В Витебск они попали в 1936 году.

— Так вы едете или нет? — в упор спросил Зейлерт.

— Сперва переберемся от пожаров к сыну. Решим сообща. Всех благ! Всего наилучшего!

И. приподняв шляпу, старый Брандт прошествовал дальше, сверкая стеклами очков и вставными зубами. Он жил на Рыночной улице, вблизи вокзала...

Именно отсюда, с западной стороны, и полетели немецкие снаряды, сначала срезая верхушки сосен на Юрьевой горке, а, пристрелявшись, с попаданием и в центр города.

Первый крупнокалиберный снаряд ударил в фанерный киоск на Успенской горке. Тот вспыхнул, будто подожженный клочок бумаги! Второй угодил в магазин; третий взметнул осколки булыжника перед музеем. Нагруженный остатками Ценной клади ломовик было шарахнулся, но возница вскинул кнут, и, испугавшись кнута больше, чем взрывной волны, лошадь тяжело поскакала под уклон улицы, к вокзалу. Проходившая мимо женщина была убита тем же снарядом наповал. Истошный вопль маленькой девочки над трупом долго звенел в ушах Зейлерта...

В охваченном пожаром городе всеми своими рупорами прокричало радио, чтобы граждане немедленно покинули вокзал и спешили перебраться на левый берег Западной Двины: фашистские войска подступают к городу в районах Чепино и Марковщины. Отход на Смоленск свободен.

V

250

В два часа с минутами последовал последний приказ: прервать связь, уничтожить телефонную станцию. В мрачном азарте, когда уже нет времени что-то жалеть, аппараты разбивались топорами, провода выдергивались с корнем... А на заводских дворах бочки с нефтью вкатывали прямо в цеха. Через некоторое время над белокаменным, ярко сиявшим в солнечном свете городом стала расползаться чугунно-черная плита копоти и дыма.

Костя Маслов бегом бежал к своему дому. С вечера он дежурил в осоавиахимовской группе и ничего не знал о судьбе родителей.

Улицы были пусты. Поток от вокзала уже отхлынул. То и дело новые струйки огня выползали из подворотен.

Он вихрем взлетел на второй этаж, толкнул незамкнутую дверь.

— Мама! Папа! Света!

Никто ему не отозвался. Квартира как будто даже и не носила следов поспешного бегства. Обеденный стол был по-прежнему накрыт вязаной скатертью; стулья расставлены по ранжиру; на подушках красовались несмятые накидки. Все так же висела на стоне карта полушарий с прохладной синевой морей. Не было только пирамидки чемоданов.

Костя обтер взмокший лоб. «Отход на Смоленск еще свободен!» — пронеслось у него в мозгу. Он выпрямился и постарался сосредоточиться.

Удерживая дрожь рук, с вешалки в прихожей снял теплую куртку, с грохотом выдвинул ящик комода, достал подвернувшуюся первой подсиненную и накрахмаленную наволочку, уложил в нее, как в мешок, несколько пар трусов, три майки, носки, полотенце. В другом ящике разорвал бумажный пакет, остро пахнущий нафталином, и, подумав, вынул шерстяной свитер. Из буфета достал початый каравай хлеба, нераспечатанную пачку соли и высыпал из конфетной вазочки

260

горсть монпансье. Вновь вернулся (/г порога, наугад снял с этажерки книгу, сунул и ее в мешок. Еще раз обвел взглядом свой обезлюдевший дом. Отчаянная забубенная мысль осенила его в последний момент. Откинув крышку патефона, он до отказа накрутил ручку и с размаху опустил иглу на щербатый диск. Раздалось шипение заигранной яластинки.

Медлить больше было нельзя. Уже с тротуара он задрал голову и увидел, как споро, весело занялись пламенем тюлевые занавески. А на всю пустую улицу звучала песня:

Три танкист*, три месслых друга...

Он слышал ее, пока не повернул за угол.

Все это напоминало сцену с декорациями, но без исполнителей. На следующий день с комсомольским батальоном осоавиахимовцев Маслов оборонял Мазу-рино.

Рассказывали, что первый прорвавшийся немецкий танк на полном ходу шел к памятнику Ленина, но отступавшая по Городокскому шоссе «тридцатьчетверка» столь же стремительно повернула обратно и врезалась во врага. Хрустнули бронированные бока. Оба танка вздыбились и застыли в смертельном объятии.

Девятого июля рухнул между двумя быками взорванный мост. Когда утром десятого немцы стали наводить на Двине понтоны, с Успенской горки забил одинокий пулемет. Никакой пушечный и минометный огонь не мог подавить его ярость!..

Винтовочные выстрелы звучали в городе еще и одиннадцатого.

• • *

Старый Брандт попивал. Ребята тотчас угадывали, когда он входил в класс навеселе: он потирал руки и

261

щурил глаза под очками, золотые передние зубы то и дело обнажались в ухмылке. Тогда он был развязен, оживлен и всем доволен.

— У вас следующий урок истории? Слушайте хорошенько! То, что вам расскажет мой сын, вы не прочтете ни в каком учебнике.

Он произносил это так хвастливо, что только не добавлял: вот какой у меня замечательный сын! А, между тем, ходили слухи, что они между собою не ладят после женитьбы младшего на скромной витебской учительнице Степановой.

Иногда к концу уроков за Брандтом приходила жена — грузная дама в фетровых ботиках. Темный шарф обрамлял увядшее щекастое лицо с густыми бровями, в которых угадывалось нечто восточное. Сын-брюнет удался в нее, тогда как у отца глубокие залысины на лбу переходили в плешивое темя, едва прикрытое рыжеватыми волосами.

Их дом был как замкнутая со всех сторон коробочка: в него почти никому не было доступа. Даже с управдомом старый Брандт переговаривался через цепочку. Из комнат за его спиной несло тогда запахом пыли и затхлости.

Смешанное чувство у тридцати пар глаз, устремленных в упор, едва он переступал порог класса, вызывал Лев Георгиевич Брандт! Первые минуты — невосприятие, резкая несимпатичность всего его облика. Язвительность тона, прищуренный взгляд, бьющий сквозь очки, как некий смертоносный заряд, голос, вдруг сбивающийся на воронье карканье — да они готовы были попятиться от него, отшатнуться, заслониться руками. Но проходило несколько минут, краснобай размыкал уста. Сирена затягивала прельстительную песнь Детские сердца так незащищенно доверчивы! Он упивался собственной речью, купался н словах, как селезень в иоде, а они были убеждены, что это ради них, из любви

262

к ним. чтоб сделать их умнее, лучше. И были благодарны ему.

Когда от пожаров и стрельбы жители Пролетарского бульвара, который в просторечье назывался у иитебчан Пленником, сбежались за толстые стены Покровской церкви, под своды ее подвала. Брандтов не было среди них. Хотя дом старрго учителя Мирона Степанова, Брандтова тестя, расположен невдалеке.

Миновал полдень. Несколько девушек-школьниц поднялись из сыроватого подполья, куда звуки извне доносились глухо, и их ослепило полуденное солнце, горячее небо с длинными хвостами дыма. Потом они услышали утробное урчанье: по бульвару гуськом, друг за другом, шли танки. Их бока, тяжелые, как панцыри вымерших ящеров, пятнали чернь№ кресты. Это были фашистские танки.

И тотчас они увидали, как из дома № 14 показались оба Брандта. Они шли к танкам, подняв руки, но головы держали высоко и походка их была размеренно-торжественна; старший ниже младшего почти на полголовы.

Поравнявшийся с ними танк притормозил. Оба заговорили по-немецки, их выслушали. Танк пополз дальше. Возвращаясь, старый Брандт бегло взглянул на девочек, прижавшихся к стене.

— Идите по домам. Вас не тронут,— сказал странно бесцветным тоном, словно обращался не к собственным ученицам, а в толпу, где все лица ему ровно незнакомы.

Они ничего этого не уловили. Просто еще раз доверились учителям: им было страшно, и те вышли, чтобы их защитить. Что может быть естественнее?!

Но уже через неделю, когда разнеслась весть, что Брандт назначен исполнять должность помощника бургомистра, а его бывший коллега преподаватель белорусского языка Олесь Петрович Ломоносенко, столкнувшись с ним на улице, машинально произнес: «Здравст-

263

вуйте, Лов Георгиевич*. Тот прошел мимо него, словно не видя, продолжая по своей привычке бравурно бубнить иод нос оперный мотив.

Грань была положена. Прежние контакты прекращены раз и навсегда. Всем своим видом старый Брандт показывал, что его недавнее прошлое в этом городе было несерьезным, нечто вроде шутовского маскарада, и лишь теперь начинается настоящее дело.

* * *

В это время за несколько сот километров от Витебска, ничего не зная еще о судьбе родного города, вырвавшись из окружения, пробирался литовскими лесами Трофим Андреевич Морудов. Его семья успела выехать из атакуемого с воздуха Каунаса. Поезд добрался до Витебска — и вновь попал в пылающий город!

Сам Трофим Андреевич, не доходя до города, укрылся в деревне, где жила его тетка и куда добралась уже его семья.

Через некоторое время в полицию на него поступил донос, и как-то, в середине дня, когда он примерял кое-что из довоенной одежды, только что принесенной женою, Морудов увидал в окно, как от околицы движется целый отряд, окружая дома.

— Ну, это за мной,— сказал он жене.— Я могу начать отбиваться, но тогда поплатится вся деревня.

— Не делай этого,— плача воскликнули помертвевшие жена и тетка.

Все трое обменялись отчаянными прощальными взглядами.

Морудова схватили, но прежде чем увезли, у его жены вырвался приглушенный вздох:

— Иезус, Мария!

Начальник полицейского отряда живо обернулся.

— Пани говорит по-польски?

264

Он отошел с нею в сторону и выслушал, уже внимательно, ту версию, -которую пытался рассказать и сам Морудов: горожанин пришел за продуктами к родственникам и застрял по нездоровью.

Поляк-полицейский сделал вид. что поверил. Эта была счастливейшая случайность. Он велел отпустить арестованного и на прощание даже показал донос за двумя подписями, чтоб знали, кого впредь остерегаться.

Странное происшествие окружило Трофима Андреевича ореолом некой опасной таинственности: местные власти боялись с ним связываться. А когда он, наконец, перебрался в Витебск и поступил на завод, который находился в привилегированном положении, так как поддерживал в порядке все городские коммуникации (немцы не без опаски готовились к первой русской зиме), то деревенские власти испустили и вовсе явный вздох облегчения: избавились от опасного соглядатая.

Морудов убедился на этом маленьком примере, что не так страшен немецкий черт. как расписывают его сами немцы, если только противопоставить русскую смекалку, убежденность в своей правоте, храбрость да удачливость. А в свою счастливую звезду Морудов верил крепко: ведь он был на родной зе^ле!

Но, боже мой, как изменился город! Он не узнавал улиц, не узнавал людей. Больше не бегали по горбатым витебским улочкам шустрые трамвайные вагоны; фабрики замерли; город погрузился во мрак. Вечерами в уцелевших домах лишь ненадолго зажигались керосиновые лампы или тусклые самодельные коптилки, а то и просто лучины.

Вместо разрушенных пролетов моста пройдя на правобережье по временному деревянному настилу, Морудов был вынужден искать проход к собственному дому. Целые кварталы развалин и — остовы железных кроватей! Какое-то зловещее кладбище кроватей: на первых, на вторых этажах, на уцелевших

265

перекрытиях. В одном доме повисла над провалом первого этажа печь, и на загнетке — утюг. Электрический утюг, провода которого обуглились, но сам он почему-то даже мало закоптился и в свете дня сиял печальной никелевой звездочкой...

Еще больше изменились люди; их отличал пришибленный потрясенный вид; Витебск был битком набит карательными отрядами. В подвалах политехникума схваченных горожан пытала контрразведка СД; в зданиях медицинского и ветеринарного институтов обосновались не менее опасные и свирепые фашистские комендатуры — местная и полевая. Буквально каждый квартал держали под неусыпным вниманием карательные отряды абвера. На площади, где ставилась еще так недавно разукрашенная игрушками и цветными огоньками новогодняя елка, теперь возвышалось иное дерево — сколоченная из толстых плах виселица... Словно по страшному колдовству все в городе переменилось со знака плюс на знак минус; что предназначалось для добра, стало служить злу. Ни совесть, ни сердце не хотели с этим примириться!

Морудов почти не встречал знакомых лиц. Те, кто не уехал, были, видимо, схвачены или попали в гетто, откуда мученический путь вел лишь к безымянным могилам на дне Духовского оврага...

И вдруг навстречу, нос к носу, прежний сослуживец. Однако какая перемена! С первых слов тот заявил, что исправляет должность районного бургомистра.

— По стопам старика Брандта? — не сдержавшись прошипел Морудов.— И много вам платят?

Тот испуганно оглянулся.

— Замолчи, ради бога! И вообще, уходи из города. Я ведь знаю, ты сидеть смирно не будешь, а когда тебя схватят, все подумают, что это я тебя выдал.

— Мне уйти, а город на вас оставить? Не выйдет...— И вдруг переменил тон.— Хватать меня не за что, я че-

266

ловек мирный, цивильный. Недавно на завод устроился. Мастер Ганс Миллер мною доволен. Работаю на благо рейха.

Оба внимательно посмотрели друг на друга. Один с сомнением, другой со скрытым лукавством.

— Ну, ну. Если смогу чем-нибудь помочь...

— Хорошо. Тогда поможешь.

Они разошлись, ^орудов и в самом деле спешил на завод. Хотя у него был ночной пропуск, он не рисковал ходить без особой нужды после комендантского часа: немецкий патруль сначала стрелял, а потом уже спрашивал документы!

В цеху коротконогий одутловатый масте/р Ганс, вынув изо рта глиняную трубку, при помощи жестов и нескольких баварских ругательств пытался объяснить сменное задание. Работа была, в общем, простая, починочная, да и Ганс не наседал: сделал за смену — хорошо, а коли нет, так завтра тоже будет день.

Эта добродушная флегма привлекала внимание Трофима Андреевича. Вскоре он разглядел за нею нечто другое.

Морудов и несколько его товарищей решили поджечь завод. Они оставили возле стены за фанерным щитом включенную спираль и возле нее взрывчатые лаки, рассчитывая, что все произойдет быстрее, чем по цехам пройдет охрана. Однако они еще не успели выйти за ворота, как немного раньше обычного начался ежедневный осмотр.

Положение создавалось отчаянное. Неожиданно возле цеха, незамеченный ими раньше, тяжело дыша показался Ганс. Неизвестно, почему он замешкался, но на следующее утро они не нашли и следов своей адской машины: Ганс вырвал даже розетку и оборвал провода, чтоб не возникло ни малейших подозрений. Морудов решил, что пора познакомиться с коротышкой-мастером поближе. Он пригласил его в гости.

267

В более просторной комнате, как и во всех почти домах, у него квартировали фашистские офицеры. Но сейчас постояльцы были в отлучке, и Морудов усадил мастера за стол, над которым висел глянцевый лист календаря с портретом Гитлера. Ганс покосился на него, но г ромолчал. И лишь опорожнив бутылку самогона, вдруг со страшными проклятиями сорвал со стены, истоптал ногами и даже хотел здесь же на полу сжечь. Не менее хмельной Морудов удержал его. Ганс Миллер был своим человеком. Это уже не вызывало у него сомнений.

* * *

В августе начала выходить городская профашистская газета «Новый путь». Ее основателем и главным редактором стал младший Брандт.

Александр Львович был достаточно умен, чтобы не напускать на себя ту анекдотическую важность, которой щеголял его отец; но перемены были заметны и в нем. Всякие отношения между ним и бывшими школьниками, как учителя со своими учениками, были прекращены сразу; в лучшем случае это представлялось случайным знакомством. Всем своим видом он старался показать, что увлечен новым занятием. Он был неплохим организатором, распоряжался коротко и по-деловому и весь дышал энергией: быстро и легко ходил, здоровался походя, снисходительно-вежливо. Хотя он писал много и неплохо зарабатывал этим, он не был врожденным литератором; в нем слишком преобладала актерская жилка! С юных лет она бросала его в разные стороны. Едва ли он это осознавал сам, но для него «казаться» было всегда важнее, чем «стать». Поначалу он с наслаждением вживался в роль «делового человека». Но едва у него появилась надежда, что со временем издательство и типография перейдут в его собственность,

268

он тотчас изменился внешне — стал более резок и бесцеремонен. г

Галина Мироновна, старше его несколькими годами, но миловидная и миниатюрная, как девочки, с испугом и смущением наблюдала за сменой обличий своего мужа. Ее удивляло, от каких сущих мелочей зависело его расположение духа. Принося свежий номер газеты, он по нескольку раз ласкал любовным взглядом свою фамилию * редактор А.' Брандт». Однажды он даже стал напевать эти слова, повторяя их на множество ладов с тщеславным удовольствием.

Александр Львович сам не заметил, как переменилось его отношение к Витебску. Раньше он смотрел на него как на временный бивик. Вынужденный приехать сюда вслед за родителями, он испытывал скучное безразличие и к устарелым губернским домам, и к узким, дурно замощенным улочкам, словно играющим в слалом — с холма в овраг и из низины на гору!

Но Витебск во все времена обладал подспудной притягательной силой. Сами его склоны как бы источали аромат древности. Ветхость же домов, напротив, намекала на волнующую неизбежность неведомого никому грядущего...

Сейчас-тород — в который уже раз за свою историю! — лежал в развалинах. Среди одичалых камней, отдающих тленом, среди остовов ранее знакомых, а теперь отчужденно сирых зданий, улавливая крупным породистым носом до сих пор не улетучившийся привкус чада. Брандт думал иногда, что недавнее пламя пожара стало и для него крестильной купелью: он уже не тот, кем был раньше.

Все, что происходило в его жизни до двадцать второго июня, он просто сбрасывал со счетов, как не имевшее никакой ценности. Кончились метания недоросля между перелистыванием архивных папок в гатчинском музее и тягой к любительским подмосткам; между

200

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф, чтобы, окончив свой урок за пить минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как, мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обаянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения, она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный спектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери», а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и, переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: *Ну, говорите, что вам прочесть еще?»,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся!*.

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту, он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства, а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф, чтобы, окончив свой урок за пять минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как. мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обиянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения, она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный сдектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери*, а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и, переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: «Ну, говорите, что вам прочесть еще?»,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся!*.

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту. он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства, а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десят ка ми строф, чтобы, окончии свой урок за пить минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол. пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как, мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обаянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения. она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный спектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери*, а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и. переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: «Ну, говорите, что вам прочесть еще?*,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся! ».

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту. он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства. а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

чу никто не попадается, а на самом деле его уже избегали.

Так в обольщении, в самоупоении подошел для него к концу трагический сорок первый год. В новогоднюю ночь немцы поиграли на губных гармониках, а в «Белорусском народном доме» по всему городу разысканные стараниями старого Брандта студенты музыкального училища дали концерт.

Зрителей было мало, и Александру Львовичу сразу бросилась в глаза знакомая фигура Кости Маслова, вновь появившегося в Витебске.

В своей куцей тужурке Костя держался скромно п стороне, но Александр Львович сам поманил его пальцем. В нем воскресли приятные воспоминания о последнем школьном спектакле. Они стояли тогда вдвоем за кулисами: Брандт, запахнувшись п наскоро сметанный из черной саржи плащ провинциального трагика Несча-стливцева, а Костя с молотком в руках — он приколачивал декорации. Взбудораженный предстоящим выходом на сцену Александр Львович- ловил у самого уха почти такое же взволнованное ды&ание Маслова. Наверняка, это и были те единственные мгновения, когда Брандт был истинно и бескорыстно счастлив.

— Я рад вас видеть,— сказал он сейчас свысока, но любезно.— Мне казалось, что вы уехали?

— Я остался,— уклончиво отозвался Костя.

Сердце его бешено колотилось. Впервые за полгода

он опять говорил с Брандтом. Это оказалось не так-то просто. «Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной...»

Помнит ли Брандт?

Брандт не помнил. Он был спокоен и всем доволен. По крайней мере, доволен самим собой.

— Как вы устроены? — спросил он.

— Никак. Я только что из деревни. У меня даже нет еще вида на жительство.

272

— Ну, это поправимо. Завтра я все улажу. Хотите работать у меня в типографии?

— Конечно! — вскричал Костя, не веря своей удаче. Ведь типография и была целью его возвращения в Витебск. С некоторым усилием он добавил: — Буду рад снова находиться рядом с вами, Александр Львович!

Тот смягчился еще более. Слегка тронув Костю за локоть, отошел с ним4]к окну.

Несколько секунд они молча вглядывались в морозное стекло, на котором таинственно мерцали налипшие снаружи снежинки. Лютая стужа последних недель ослабела, и над городом клубился лишь легкий морозный туман.

Внезапно под самым окном ухнул выстрел. Словно догоняя его, ра.чдались другой и третий. Оба невольно вздрогнули и отшатнулись от окна.

— Облава?! — вырвалось у Кости.

Брандт бледно усмехнулся.

— Едва ли. Скорее пьяные солдаты салютуют новогоднему счастью. Армейская шинель удивительно оглупляет и нивелирует людей... Но все-таки мы повседневно видим, насколько средний уровень германского солдата выше среднего уровня советского бойца!

Костя промолчал. Он не принадлежал к числу тех флегматичных и целенаправленных натур, которые, ка-.чалоеь, способны вобрать в себя любое потрясение и отнестись к этому с тем же спокойным сознанием необходимости. как другой поднесет ко рту и разжует кусок черного хлеба, круто посыпанного солью. Его переход от вымысла к реальности в оценке Брандта происходил трудно, хотя и бесповоротно.

— Впрочем, не исключено, что и облава. Что поделать! История на каждой своей строке обагрена кровью,— продолжал Брандт глубоким задумчивым голосом. смягчая его доверительным звучанием беспощадность слов.— Великие дела оказываются под силу

27?

лишь самым непреклонным. Истории безразлично, как совершаются события; она на стороне тех. кто первым достигает цели.

— И это никогда не может быть изменено? — промолвил. потупившись. Маслов.

Ему тяжело было сейчас смотреть на своего бывшего наставника. Тот, казалось, ни в малой мере не осознавал, что выдает за оригинальность мысли лишь хорошо склеенную комбинацию чужих слов.

— Увы, никогда не может быть изменено! — повторил Брандт, театрально разводя руками.

• • •

Тогда, в июле, Косте не удалось далеко уйти от Витебска. Сначала со случайными попутчиками, потом в одиночку он кружил по деревням Лужесно, Тетерки и Ризы. Он был пришлым, его здесь никто не знал, хотя, жалеючи, и выводили задами, едва раздавалось тарахтенье немецких мотоциклеток.

Все изменилось, когда он пристал к партизанской группе Бутьянова. который встречался с Костиным отцом на областном совещании и принял его без опаски. В эту группу входило несколько председателей окрестных сельсоветов, районный прокурор, секретарь райкома партии, заместитель директора МТС, председатель колхоза «Большевистский путь», служащие и активисты районных организаций. Поначалу всего тринадцать человек.

Партизаны знали отлично местность, и им удавалось ускользать от частых облав; они собирали и закапывали впрок брошенное во время боев оружие, наблюдали за передвижением войск. Все это делалось почти ощупью, с неимоверными трудностями. Опыт связи и разведки приобретался кровью. Гибель Исака Дементьевича Бутьянова от руки предателя потрясла Костю.

274

Но он уже знал, что в лихолетье печаль приходится выражать лишь одним способом: не отступать и бороться. Теперь, уже во главе с Бирюлиным, они ушли глубже в сурожские леса. Возле озера, затерянного и глухомани, семнадцать человек — к ним пристало несколько вырвавшихся из окружения военных — вырыли землянки и стали готовиться к зимовке.

Первое собрание, которое провели партизаны, проходило бурно. Рябой приземистый Васильев (так он себя назвал, вступив в отряд) истерически затрясся:

— Какие тут голосования! Советской власти конец, неужели не понятно?

Его дорожный спутник, молодой белесый парень, угрюмо молчал. Всем было несладко, всех грызли уныние и тоска, поэтому слова Васильева еще не посчитали началом предательства.

Но ночью в землянку Бирюлина полетела граната. Потух каганец в жестянке, все заволокло дымом. За взрывом наступила тишина. Страшно было выходить наружу, словно маятник отсчитывал последние минуты жизни — и как их торопить самому?! Наконец Михаил Федорович Бирюлин, обстрелянный в финской кампании, сжав зубы полез вперед. В лесу стояла предрассветная мгла. Ни фашистов, ни полицаев Он негромко позвал остальных. Когда из землянки уполз дым и снова вздули огонь, тут только и увидали, что прокурор и начальник райфо убиты наповал. Их вынесли и зарыли поблизости в песок пополам со снегом. Хватились двух приставших — нет. Третий их дорожный спутник задрожал:

— Товарищи, теперь вы мне не поверите, подумаете, что я был с ними заодно. Но я ведь ничего не знал!

— Брось.— сказал хмурый Бирюлин.— Брат за брата не отвечает, а они тебе кто? Все мы ошиблись. Надо быстрее уходить отсюда. Наверно, эти сволочи подались в ближнюю деревню, где стоит батальон лыжников.

276

И, действительно, как потом рассказали жители деревни, те двое прибежали прямо к карателям.

— Мы бросили гранату в коммунистов и евреев, и они все погибли!

В середине дня лыжники оцепили партизанскую стоянку, но никого не нашли. В ярости сожгли в землянках брошенный скарб и небольшой запас хлеба. А трупы выкопали и повезли с собой: будто бы убиты ими в бою.

Партизаны продолжали блуждать по лесам.

— Вот что, Костя,— сказал командир на ближайшем ночлеге.— Мы мужики местные, у нас в каждой деревне браты и сваты, нам легче маскироваться. А ты нездешний, творишь по-городскому, одежки теплой на тебе одна вот эта курточка. Я не гоню, правильно пойми, однако больше пользы ты принесешь в Витебске. Вернись туда и обоснуйся. А связь будем держать.

Костя вздохнул, хотя и отозвался по-военному:

— Есть!

Ему было жаль расставаться с людьми, которые пережили вместе с ним столько испытаний. Страшил его и чужой враждебный теперь Витебск. Хотя Бирюлин присутствовал на совещании в обкоме партии, когда утверждались подпольные явки, но он сам опасался, что в том жестоком терроре, который обрушился на город, явки могли не уцелеть. Тогда Косте пришлось бы действовать на свой страх и риск. Его постарались подготовить именно к этому.

Мы уже знаем, что в городе появилась подпольная группа, в которую входил Морудов. Разрозненные, никак не объединенные пока между собою одиночки и горстки, словно постепенно приходя в сознание после первого ошеломляющего удара, понемногу начинали

276

действовать. Законы конспирации, которым никто не учил советских людей, рождались сами собой в трупном воздухе казней, который витал над плененным городом.

В Витебске едва осталась питая часть жителей, И все-таки прежние знакомцы находили друг друга, довоенное приятельство становилось боевым братством... Это была мертвая зыбь невидимой пока бури.

Саша Белохвостиков и Коля Бобров вместе учились в Минском институте народного хозяйства, потом работали в витебском облплане. В армию их не взяли: Саша с детства сильно хромал на правую ногу, а Николай получил «белый билет» из-за слабых легких. И все-таки оба были молоды, полны надежд и желания сражаться

Белохвостиков обладал зорким и дальновидным взглядом на вещи. Прежде, чем оккупационные власти обратили внимание на то, что по берегам Двины скопилось множество прекрасного сплавного строительного леса, он уже обдумал, как увезти из-под носа фашистов это богатство. Расчет психологически точный: и немцы, и деятели управы предпочитали считать, что все «советское» в людях может быть лишь наносным, поверхностным, тогда как стремление к наживе, обособление, частнособственническое мышление — извечны. Патенты на мелкие предпринимательские конторы управа раздавала охотно. Так в «Новом пути» появилось объявление об открытии еще одной: по распродаже лесоматериалов. Вскоре были напечатаны талоны,— кубометр «дров» стоил тридцать два рубля. Бобров нашел сторожей, кассиров и смотрел сквозь пальцы, когда лес уплывал «налево»; сами сторожа разбазаривали его.

— Ну и очень хорошо,— твердил Белохвостиков.— Главное скорее, скорее все реализовать. Нечто новое в экономике, Колька: чем хуже, тем лучше.

Лес был распродан в короткое время. Хотя потом контору, спохватившись, прикрыли, Бобров приобрел

277

репутацию удачливого коммерсанта. Следующая его инициатива была поначалу тоже принята благосклонно. Вот в чем она состояла (как и первую, план разработал Белохвостиков): в витебский лагерь военнопленных попало много витеблян, которые либо недалеко отошли со своими частями, либо вернулись после блужданий при отступлении, или вообще находились в городе. А биржа труда испытывала острый недостаток в рабочих руках; именно поэтому первые месяцы местных жителей иногда выпускали из лагеря под поручительство двух лиц. Когда появилась легальная «юридическая консультация», которая заверяла подобные ручательства, количество «родственников» стало расти в геометрической прогрессии. Но рабочей силы все-таки не прибавлялось! Спасшиеся люди уходили к партизанам.

Патент на консультацию Бобров получил из рук старого Брандта, руководившего юридическим отделом управы. Тот милостиво сказал, что «новый порядок» нуждается в энергичных и инициативных людях. С кадрами в управе было туго. И Брандт снизошел даже до того, что остановил однажды на улице Бело-хвостикова, пригласив его работать. Во время их разговора немного поодаль, смущенно потупившись, стоял единственный короткий знакомый Брандта, музыкант Иван Францевич.

— У вас специальное экономическое образование,— говорил между тем Брандт.— А у меня под началом одни брандохлысты! Не с кем работать.

Как всегда, он не стеснялся в выражениях.

Саша лихорадочно размышлял, как ему быть? Связывать себя с управой ему не хотелось. Достаточно, что из их группы там сидела на скромной должности делопроизводителя Лида Синкевич, доставшая список всех адресов управских деятелей. Вдруг его осенило.

— С вами работать я бы не прочь, Лев Георгиевич,—

278

проникновенно произнес он.— Но... могу я быть вполне откровенным? '

Брандт нетерпеливо кивнул, заинтригованный.

— При всем моем уважении к господину бургомистру Родько... Вот если б вы были на его месте!

Продолжать не требовалось: Брандт вспыхнул и закусил губу. То, что во главе города поставлен не он, а пришлый молокосос* привезенный с немецким обозом и всеми своими повадками смахивающий на Хлестакова, да еще изъяснявшийся на каком-то архаическом белорусском языке, которого никто не понимал, было постоянной открытой раной у Льва Георгиевича. Бело-хвостиков выбрал правильный ход.

— Не неволю, хотя сожалею,— поспешно пробормотал Брандт.— Прощайте, господин Белохвостиков!

Саша поклонился и искоса проницательно взглянул на Ивана Францевича; одно время он занимался у него в музыкальном кружке. Но старик так и не поднял глаз. «Странно,— подумал Саша.— Он явно не в своей тарелке от соседства с этой бешеной собакой. Надо запомнить, при случае пригодится».

Пригодилось даже скорее, чем он мог думать.

28 января Брандт неожиданно вызвал к себе Боброва и Лиду Синкевич. Не предвидя ничего хорошего, они вошли в сводчатый вестибюль старинного здания на улице Толстого, поднялись по массивной лестнице на второй этаж, где помещался кабинет помощника бургомистра, впрочем, обставленный по военному времени весьма скудно, каким-то жалким канцелярским столом и сборными стульями — все имело, как и сам Брандт, неряшливый вид.

Уже с порога он принялся кричать и грозить, что выведет на чистую воду подозрительные махинации, которыми занимается Бобров. Юридическая контора такая же фикция, за которой скрывается нелояльность к «новому порядку», как и предыдущие делишки со

279

сплавным лесом. То, что они спускали жителям на дрова, было не чем иным, как стратегическим сырьем, а утаивание стратегического сырья от рейха может быть приравнено к военному преступлению. Немцы не позволят с собою шутить!

— У меня патент, все законно,— пробовал прорваться сквозь бурно-горячечную речь Бобров.

— Вы будете толковать мне о законах?! Я доктор прав и знаю законы досконально. Не пробуйте маскироваться! Идите, но дело не закончено, так и знайте!

Перепуганный Бобров побежал к Белохвостикову. Тот нахмурился: догадывается о чем-то Брандт или говорит наобум, это одинаково опасно для подпольной группы.

— Возьми себя в руки. Все еще может устроиться.

...Днем раньше переполненный немецкими офицерами Витебск растворил в себе, почти неощутимо, еще двоих. В разное время, щеголяя безукоризненной выправкой, они наведались к кустарю-жестянщику с мелкой починкой зажигалок, и Саша Белохвостиков, который открыл маленькую мастерскую в самом центре на задворках Народного дома, менял им кремни и усердно орудовал напильником. Вечером, тушуясь в январских ранних сумерках, они мелькнули где-то в районе Второй Стадионной улицы, где ютился уцелевший от пожаров дом Белохвостикова. Так как на квартире у Александра уже стоял офицер, то опять-таки одной се-ро-голубой шинелью больше или меньше проскользнет в его калитку, не могло остановить ничьего внимания...

Старый Брандт страдал не то, чтобы бессонницей, но просто нежеланием спать. Его точил червь неудовлетворенности, раздражения против всех на свете, особенно против Родько,— выскочки, не немца, а в то же время стоящего в обойме рейха прочно, как патрон. Доста-

280

I

точно вспомнить наглый, усмешливо-пренебрежительный взгляд бургомистра посреди какой-нибудь кипящей тирады Брандта! И, странно, в эти секунды Брандт видел себя его глазами: суетливый, неуживчивый, вздорный старик, к тому же не стопроцентный ариец, а субъект второго сорта — фольксдойч. Ему хотелось от нестерпимой обидь^ и еще большего унижения завыть или завизжать.

Он отворачивался и протирал очки. С ним стало что-то твориться: в самое разное время суток, не только по ночам, в темноте, рядом со всхлипывающим дыханьем жены, он словно оступался в пустоту. Пустая комната, пустой город, незаселенная никем память... Никто ему не был дорог, и уже очень давно. Жена стала похожа на проржавевшую цепь. Когда-то, когда они были молоды... Нет, он не в силах воскресить и этого!

Бледное длинное лицо сына всплывало перед ним, как некий фантом, поверх папиросного дыма или на стекле, окропленном дождем и запотевшем изнутри. Но он готов был отчураться и от него. Ведь жизнь сына долго представлялась чем-то подручным; словно тот все еще был комком младенческой глины, которую отец мог время от времени тискать и слепливать по-новому, следуя своей собственной прихоти или одержимости моментом.

Ему мнилось, что этот вундеркинд-недоучка, этот нахватавшийся отовсюду не столько идей, сколько фактов всезнайка, этот упрямо-вялый юнец, склонный к комедиантству, всецело подчинен ему, смотрит на мир из-под отцовской руки. Правда, он взбунтовался, когда дело коснулось юбки (старик фыркнул со всей язвительностью, которую так легко проявлять, если от прежних желаний не осталось даже огарка), он женился вопреки воле родителей. Но Галина оказалась такой безобидной девушкой-чернавушкой, такой радостносмиренной Сандрильоной, заранее согласной ютиться на

281

третьих ролях, у печки... К тому же она была миловидна: волосы цвета темного каленого ореха, карие теплые глаза, розовые щеки, веющие свежестью, словно она только что вынырнула из речного тумана, который так часто висит над Двиной...

И что же? Теперь сын и невестка решительно отгородились от него. Ниточка лопнула неожиданно, развязалась без предупреждения. После начала оккупации Александр присматривался пару недель, что-то взвешивал про себя, а отец-то думал, что он, как всегда, ротозейничает, мечтает с открытыми глазами, плывет по событиям, не пробуя даже изменить направление водяного тока. И вдруг в одночасье превратился в несговорчивого меркантильного дельца. Отцовские разглагольствования больше не манили его. Отныне он походил на человека, целиком ушедшего в практическое дело, не забывающего себя и своих интересов!..

Старый Брандт был зол на всех и вся, а на Боброва он распалился так еще и потому, что последние сведения, полученные им из комендатуры, заставили его невольно ощутить озноб у самых корней волос.

Полгода он прожил в хмелю обретенной им власти над городом (хотя он и подозревал иногда, как она эфемерна). Зато фундамент у его власти был крепче гранита! Наступление и победы германской армии, переполненный войсками Витебск — все это придавало бодрости. Он старался пренебрежительно отмахиваться от возникавших то тут, то там «булавочных уколов», какими ему казались листовки и оскорбительные надписи на домах. Однажды в самой управе появилась написанная от руки грозно-озорная частушка. Крупные буквы, выдавая полудетский почерк,— ему ли, бывшему учителю, в этом не разобраться,— гласили: «Не взяли немцы Москву на таночках, возьмем Берлин на саночках».

Он лишь сардонически усмехнулся, высоко вскиды-

282

вая плечи. Его веселье было искренне* против мощи рейха карандашные каракули!

— Как это похоже на ребяческое недомыслие,— воскликнул он вечером, сидя дома с единственным человеком, с которым поддерживал довоенное знакомство, му-зыкантрм Иваном Францевичем.— Отсутствие логики и знаменитый «авось», надежда на чудо. Ну, на что они могут рассчитывать? — он уже прямо обращался к собеседнику, который неохотно отвечал на его сверлящий взгляд.

— Ни на что,— мямлил Иван Францевич покорно.

Брандта раздражало, что его многолетний приятель

становится все более беспамятным и невосприимчивым. Взгляд его часто убегал в сторону, или же он плотно смыкал веки,— не для того, чтобы смигнуть старческую мутность зрачка, а словно ему нестерпим становится сам вид Льва Георгиевича, невыносим звук режущего, каркающего, истерически торопящегося голоса.

До войны это был круглолицый, чисто выбритый мужчина пожилых лет, склонный к созерцательности, как все музыканты; он служил в оркестре театра, преподавал в музыкальной школе и вел внеклассные кружки. Но полгода оккупации, так взбодрившие старого Брандта, Ивана Францевича вовсе не воодушевили. Он остался один как перст. Его взрослая дочь с внуками и мужем-железнодорожником уехала одним иг последних эшелонов; Иван Францевич потерялся в начавшемся пожаре и опоздал к отправке. Несмотря на свое простодушие, он предпочел об этом умолчать при новой встрече со своим опасным знакомцем, неожиданно для него взлетевшим на гребне мутной волны предательства.

Иван Францевич не посмел возражать, когда старый Брандт, не дав ему еще вымолвить ни слова, уже представил все как «зов арийской крови». Брандт даже пробовал говорить с ним только по-немецки, но обоих это

283

скоро утомляло, ораторское искусство Брандта блекло: ему не хватало слов, да и неречистый Иван Францевич тут же вовсе ограничивался одними междометиями.

...И вдруг зловеще-фантасмагорическая весть! Именно так ее воспринял Брандт: в лесах вокруг Витебска появились советские разведчики!

Какая-то женщина пробиралась с детьми лесом по снежной тропке и вдруг увидела целый отряд. Она знала, что, встречая кого-нибудь в чаще, фашисты пристреливали каждого на месте, смертельно боясь партизан — и опрометью кинулась прочь. Но ее остановили возгласы: «Мы свои, советские. Не бойтесь!»

Это и был один из разведывательных десантов. Бойцы шли на лыжах и так во всех мелочах одежды были похожи на оккупантов, что если б не вафельные полотенца, которыми они обтирались после умывания в ледяном ручье, сомнение женщины не рассеялось бы.

Советские лазутчики проникали и в город. Фельдкомендатура удвоила бдительность. Лишь по особой просьбе Брандту удалось продлить на вторую половину января ночной пропуск для Ивана Францевича; он не хотел лишаться своего единственного собеседника.

Новости становились все более пугающими: уже не было сомнения, что Четвертая ударная армия генерал-полковника Еременко к двадцать второму января, выйдя на рубеж Велиж — Демидов, взяла курс на Витебск.

Холодок возмездия шевелил волосы заместителя бургомистра. Его короткие сновидения неизменно сводились к кошмарам. Утром он готов был зло высмеивать собственные ночные страхи: не было ни малейшего вероятия, что Красная Армия войдет в Витебск. Но то, что она не сломлена, что она наступает, уже само по себе колебало то гранитное основание, на котором он воздвиг свой сегодняшний день.

Утром тридцатого января, когда 249-я стрелковая дивизия генерал-майора Тарасова, оставляя далеко по-

284

4

зади и танки и артиллерию, подошла на' рассвете к Бар-вину переезду за пять километров от города, Александр Белохвостиков, припадая на хромую ногу, предпринял довольно-таки далекую прогулку в Задвинье, где жил Иван Францевич.

Он нашел своего старого учителя пришибленным. Ветвистая борода, которая отрасла у него за время оккупации, делала его на вид почти дряхлым. На бывшего ученика он посмотрел с виноватым испугом, словно ожидал неминуемого укора.

И, действительно, первые Сашины слова повергли его в смущение.

— Вы ведь часто видаетесь со старым Брандтом, Иван Францевич?

— Ты осуждаешь меня за это? — прошептал старик.

— Я вам верю,— просто сказал Александр.

Тот с горячностью подхватил:

' — Да, да! Верь мне. Я благодарю тебя за эти слова. Если б я мог доказать тебе делом, как мне противны эти отступники!

— Вы можете, Иван Францевич. Настала и ваша минута послужить Родине.

Дальше они говорили уже так тихо, что находись в каморке тайный соглядатай, он бы все равно не расслышал ни слова.

Иван Францевич покинул дом задолго до комендантского часа. Он продрог, прячась до глухой ночи между камнями в обледенелых погорелищах. Но у его двоих спутников шинели лягушечьего цвета, подбитые ветром, грели еще меньше. В глубокой тени за углом дома, прислушиваясь, не скрипит ли снег под сапогами близкого патруля, Иван Францевич выскользнул из укрытия и прошмыгнул в парадное двухэтажного дома напротив кинотеатра «Спартак», где поселились «фолькс-дойчи».

Выпрямившись и глубоко вздохнув, как человек, ко-

285

торый выполнил тяжкий, но необходимый долг, он молча указывал на дверь справа. Не открывая рта, оба пожали ему руки. Иван Францевич тотчас повернулся и ушел. Ему предстоял опасный обратный путь через задворки улиц и сугробистые овраги, через замерзшую в нагромождении льдин Двину. До рассвета он должен был очутиться в собственной постели.

Когда прошло время достаточное, чтобы ему отойти на приличное расстояние, один из ночных путников требовательно постучал в дверь.

— Из комендатуры. Отворите! — громко сказал он по-немецки, совершенно не заботясь о том, слышат ли его соседи.

Подчинившись командному окрику, полуодетый Брандт отомкнул дверь.

Утром, в хлебной очереди, Костя услышал возле себя шушуканье. Искоса он посмотрел на двух женщин, закутанных в тряпье. Глаза их возбужденно блестели.

— Как тебе это нравится? — прошептала одна.

— Что?

— Старого Брандта укокошили. Прямо в голову... Вот такие дырки!

— Давно пора!

Обе прикусили языки и испуганно оглянулись. Но Костя смотрел в сторону.

Впрочем, вскоре в типографии он сам набирал короткое сообщение о «злодейском убийстве».

Молодой Брандт появился в редакции лишь ненадолго. Смерть отца и матери он воспринял как-то замо-роженно-чопорно: хлопотал о похоронах, но ни слез печали, ни взрыва горя не только Костя, но и Галина Мироновна в нем не заметили.

Не появилось у него и желания прикинуть на невидимых грозных весах собственные проступки, а жена

280

втайне на это так надеялась. Ведь ее с^мое весть о гибели свекра и свекрови заставила прежде всего облиться холодом ужасных предчувствий...

Сенсационное происшествие так и осталось загадочным. По крайней мере группа Морудова, с которой был связан Костя, ничего об этом не узнала. Районный бургомистр, довоенный сослуживец, был убежден, что это дело рук самих немцев: когда человек становится им бесполезен, его убирают подобным способом. Он говорил об этом Морудову шепотом и все время пугливо озирался; уже больше месяца он не выходил на работу, отговариваясь болезнью.

— Может быть, они не поладили с Родько, ведь один из них связан с СД, другой — с комендатурой, между ними всегда соперничество. Уверяю тебя, это немцы!

Морудов тогда не очень поверил, но когда спустя несколько недель сам его собеседник погиб таким образом — на пустой дороге его догнала и сбила немецкая машина,— ему пришлось призадуматься.

Саша Белохвостиков и Иван Францевич не вымолвили никому ни слова: говорить было нельзя. А когда стало можно, их обоих уже не было в живых: старый музыкант не дожил до конца оккупации, угаснув от голода и болезней, а отважный подпольщик погиб в подвалах гестапо.

* * *

Едва ли нынче сохранился недалеко от Витебска ничем неприметный Лука-хуторок! Стоял он под старым дубом на пригорке среди болота и был покинут его обитателями еще до первой империалистической войны. А жило там некогда семейство Петра Адамовича Наудю-наса, выходца из Литвы. С женой Альжбетой и семерыми детьми Наудюнас перебрался в деревню Мармуши, где заимел несколько гектаров скудной кочковатой лу-

287

говины. Его третий сын, которого крестили Ионасом, а звали Иваном, зимой возил из лесу дрова, летом пас скот и уже подростком пошел подручным в кузницу — так был широкогруд, крепок мышцами, ловок и сметлив в работе.

Молодая Советская власть, богатая надеждами, увела его из деревни сначала на торфоразработки, где он увидал паровые локомобили, а в 1928 году уже сам держал экзамен на механика. Обставлено было все очень торжественно, из Москвы приехала «тройка» и поблажек никому не давала: из двенадцати сдававших только двое получили дипломы на бумаге с золотым обрезом. Один из них как раз и был наш Иван Наудюнас, бывший кузнец, красавец и силач, которого никто еще до той поры не побарывал в драках.

В двадцать один год, как тогда полагалось, он ушел на армейскую службу; работал в ремонтных железнодорожных мастерских, а демобилизовался в Витебск, где жили его старшие братья. Родители оставались пока в маленьком пригородном колхозе «Мопр».

Иван начал работать машинистом на пуговичной фабрике, но вскоре его, как знатного мастера, уговорили перейти на деревообделочную, где бездействовал иностранный локомобиль.

Когда он появился в цеху — красноармейский шлем со звездою, косая сажень в плечах! — прежний механик зашипел за спиной, что, конечно, починенный локомобиль не протянет и двух дней. Потом накинул две недели, два месяца... Машина работала! Наудюнас ее разобрал и сложил по винтику. Кроме трудового энтузиазма, хотелось ему покрасоваться в глазах невесты Надежды, работницы с пуговичной фабрики. Когда он водил ее в кино по воскресеньям, так было приятно видеть, скосив глаза, и свой портрет в галерее ударников...

Большая семья Наудюнасов всегда отличалась дружностью. Получив одобрение Надеждиного отца Григория

288

Ларионовича, полного Георгиевского кавалера, Иван женился и поселился вместе с родителями и женатыми братьями в собственном доме на Оборонной улице (колхоз «Мопр» преобразовался в совхоз, и старики получили за хозяйство компенсацию).

До 1940 года изменения в жизни Ивана Петровича Наудюнаса заключались лишь в том, что у него родилась дочь Роза да починенный с таким трудом локомобиль пришлось передать на украинский крахмальный завод. Тащили его к платформе с превеликим трудом, а погрузив, словно позабыли, и по чьему-то злому головотяпству он год простоял, ржавея под дождями, на запасных путях. Это бесконечно возмущало Наудюнаса, уже главного механика зеркальной фабрики. Слово «вредительство» тогда было в ходу, и его приписывали всем неполадкам.

Зеркальной фабрикой и окончилась производственная работа Наудюнаса, а началась другая — советская и партийная. Вскоре после освобождения Западной Белоруссии его направили в Ошмяны организовывать сельсоветы. Там он получил первое ранение. А сколько их было потом!

Случилось это так. Уже затемно прибежал местный активист. Какой-то прохожий подозрительного вида спрашивал дорогу у его жены. Они тотчас бросились вслед; чужак стал отстреливаться, но его все-таки схватили и доставили на заставу. Пограничники перевязали Наудюнаса и поблагодарили. Это оказался крупный шпион, которого поджидали уже два месяца!

Шел март 1941 года. А июнь застал его работником укома маленького литовского местечка Свентянеле.

В воскресное солнечное утро Иван Петрович в майке и шлепанцах вышел на балкон. Он жил соломенным вдовцом и очень скучал без семьи; жена с пятилетней дочкой остались пока в Витебске.

По дороге на бешеной скорости в круглом облаке пы-

289

ли кто-то мчался на мотоцикле. Он бездумно следил за приближением мотоциклиста, пока с удивлением не узнал в нем уездного прокурора.

— Ты что,— закричал тот, закинув голову,— не знаешь, что война?!

— Какая?

— Немец на нас напал!

Меньше чем за минуту по старой солдатской выучке Наудюнас был одет, проверил пистолет, сунул запасные патроны. Не растерявшись, поставил охрану у единственного общественного здания — на почте. Но связи уже не было. Военком раздал несколько учебных винтовок. Свентянеле замерло. Испуг или вражда? Разбирать было некогда. Они отходили оврагами на восток и видели, как воинский эшелон с лошадьми забрасывали на бреющем полете с немецкого самолета связками гранат. Лошади бессильно били копытами, охрана была или убита или разбежалась.

Едва проехав в хвосте какой-то колонны по узкой дороге через Свентяны, обе их машины попали в затор; передние шарахнулись обратно — из ржи ударила пулеметная очередь. Но отступать было некуда, и с теми же учебными винтовками наперевес, в ожесточенном задоре, с криком «ура», они яростно скатились в низину...

Через двое суток привезенные им партийные документы Наудюнас сдавал в Витебский обком. Коммунистов спешно рассылали по районам. Его заданием было остановить торфоразработки на Красном болоте, мобилизовать рабочих и колхозников на раскорчевку поляны и овсяного поля под аэродром.

Но над неоконченной посадочной площадкой кружили уже вражеские самолеты; когда по ним начали стрелять с земли, они закидали всю поляну бомбами. Контуженный Наудюнас, у которого онемела правая сторона, поковылял обратно к Витебску.

290

Город пылал. Домой он уже не пррбовал заходить; на улицах показались немецкие передовые части. Берегом пробрался на Поддубье. Ночь провел в кустах, а утром выглянул и увидал сквозь ветки, что по проселочной дороге на Лиозно на легких танкетках и мотоциклах тянутся фашисты. Дождавшись интервала, Наудюнас перебежал дорогу и, углубившись в лес, встретил одиноко блуждавшего, как и он, Леонида Логейко, директора протезного комбината. Логей-ко потерял ногу в боях на озере Хасан и носил протез собственного изделия. От высокого роста он казался очень худым, а длинный нос его словно вытянулся еще больше.

— Что будешь делать? — спросил он.— Я оставлен в тылу по партийной линии. Присоединяйся.

Наудюнас согласился и принялся прятать партийный билет в голенище сапога. Логейко с сомнением наблюдал за его манипуляциями.

— Опасно держать при себе-то...

Но Наудюнас с неожиданной горячностью заартачился:

— Умирать буду, а с партбилетом не расстанусь ни на минуту!

Логейко не возражал.

Приходилось возвращаться в Витебск.

На Оборонной улице Наудюнас застал лишь пого-релище. Жена ушла на фронт, а дочку отправила с дальними родственниками в тыл. Рухнула вся его прежняя жизнь, такая обыденная, незамысловатая, но какая же счастливая, как он понял теперь!

Из осторожности он не стал разыскивать братьев, а спустился в овраг, вымытый Витьбой и густо заросший садами, к домику рабочего Омелькина, знакомого ему еще по пуговичной фабрике. Жена Омелькина Ефросинья Харлампиевна поспешно увела детей. Мужчины заперлись.

10*

291

— Ну что ж, Иван Петрович, будем пережидать лихолетье? — сказал Омелькин.

— Придется, Лаврентий Григорьевич. Только нашей советской души им не переделать!

— Нипочем, Иван Петрович!

Разузнав у Омелькина о теперешних порядках, Наудюнас отправился на биржу труда, сказал, что работал на зеркальной фабрике. Ему поставили в паспорте штамп. Логейко устроился на старом Могилевском базаре в мастерской по ремонту медицинских инструментов; Наудюнас, неподалеку от него, часовщиком.

Немецкие офицеры, которые часто чинили у него часы, торопили:

—• Работай шнель, рус. Завтра уходим на фронт!

Так он узнавал о передвижении частей. А часы ходили ровно столько, чтоб владелец их мог выехать из города. Один заказчик случайно задержался и в бешенстве прибежал обратно: «ур» стали.

Внутренне давясь от смеха, но внешне смиренно, Наудюнас сказал:

— Пан, не волнуйся, все исправим. Пойдет твой ур, как танк!

Танк... смелый советский танк, который протаранил врага, защищая памятник Ленина. Он все еще лежал перевернутый на обочине дороги, и немцы любили фотографироваться на нем. Видеть это было нестерпимо.

— Справим поминки по танкисту? — сказал однажды Логейко. Они подложили взрывчатку, которую доставили связные от партизан.

Рвануло так, что от любителей фотографии не осталось мокрого места, а полтанка перекинуло через дорогу...

За месяц до убийства старого Брандта Логейко спросил мимоходом, не говорит ли Наудюнас по-немецки?

— Нет.

292

— Жаль. Тогда отпадает.

Спрашивать ни о чем не полагалось, но позже, сопоставив факты, Наудюнас заподозрил, что и Логейко подумывал о ликвидации предателя.

Весной боевые друзья расстались навсегда. За Логейко немцы установили слежку, и, посоветовавшись, они решили, что ему пора уходить. Глухой ночью Логейко и его жена покинули Витебск. Но до партизан они так и не дошли: их след потерялся где-то за Лиоз-но...

Через две недели Наудюнас увидел, что мастерская часовщика — второго человека из подпольной группы, которого он знал,— тоже закрыта. Что оставалось делать? Не чинить же в самом деле немцам часы, ожидая погоды?!

В ближайшую субботу он отправился к Омелькину, которому полностью верил. Они зашли поглубже в огород и, разговаривая шепотом, сели на меже карто-фляника. Там, среди ботвы, Наудюнас и ночевал, пока бывший односельчанин Мотыленко не переправил его в лодке через Двину, в партизанский край. Брат Мотыленко был оружейником у батьки Миная...

После январского наступления Четвертая армия почти год держала знаменитые Витебские ворота — прорыв фронта шириною в шестьдесят километров! Во всех деревнях и местечках на этой территории была полностью восстановлена Советская власть.

Со странным умилением смотрел теперь Наудюнас на самое простое: на советские армейские шинели, на советские вывески, даже на милицейскую форму! Все было мило, привычно, знакомо, словно он проснулся после тяжелого сна.

Здесь, в деревне Долговицы, он и познакомился с двадцатилетним Владимиром Кононовым, а также с его матерью, у которой в доме на Пролетарском бульваре была партизанская явка.

293

Веселый умный парень понравился Наудюнасу. Их назначили командирами отделений в одну диверсионную группу, и оба приняли боевое крещение на реке Пудати, целый день отбивая атаку крупного немецкого отряда. По ним била тяжелая артиллерия, но снаряды, не лопаясь, беззвучно тонули в болоте...

В телеге, лесными тропами, их обоих привезли в штаб.

— Мы хотим поручить вам очень опасное и ответственное задание,— сказал полковник.— Вы витебля-не, знаете город. Но предупреждаю: риск огромен! Девяносто пять процентов за то, что вы не останетесь в живых. Обдумайте все: доверяете ли вы друг другу? Еще не поздно отказаться.

Оба одновременно покачали головами.

После тщательной тренировки — их учили стрелять с левой руки, мгновенно без размаха швырять гранаты, действовать холодным оружием — проводники повели их снова к Витебску.

Стояла поздняя холодная осень 1942 года. Путь лежал через болото, берег которого был сплошь изрыт немецкими блиндажами. Не шевелясь несколько часов стояли Наудюнас и Кононов в ледяной воде среди сухого камыша, дожидаясь темноты. Перебегали между двумя вспышками фашистских осветительных ракет. По Пудати плыли уже первые тарелочки льда. Вода доходила до горла. Но еще труднее стало в оледеневшей одежде карабкаться по крутому обрыву. Войдя же в густой лес, оба неожиданно потерялись — такая стояла кругом темень! Боясь издать звук, шарили руками, натыкались на стволы. Ощупью нашли друг друга. Чтоб хоть чуточку обогреться, разожгли маленький огонек, заслонив его собою. И лишь в последней деревеньке партизанской зоны их пустили на горячую печь.

Следующий день они уже шли через бригаду Шмы-

294

рева. Неожиданно встретили Александра Михайловича Мотыленко, партизанского кузнеца-оружейника.

— Мотылек! — закричал ему Наудюнас, называя кличкой, принятой у них в юности.

Старые приятели обнялись. Мирным и далеким повеяло от взаимных расспросов. Оба когда-то работали на пуговичной фабрике, в одно время женились на то-варках-работницах. Где та фабрика? Где ныне их веселые стриженые комсомолки-жены?..

Последняя остановка на партизанском берегу в маленькой халупе ушла на завершающие приготовления: проверили пистолеты «ТТ», взяли с собою по две обоймы и по несколько гранат, остальное оставили.

Выше и ниже по Двине стоял лед, но здесь вода была чистая. За час до рассвета их переправили в лодчонке на левый берег. Стороной они обошли немецкие заслоны и утром девятого ноября были наконец в Витебске.

* * *

Жизнь никогда не баловала Женю Филимонова. Кроме, может быть, первых лет раннего детства, когда он дышал вволю деревенским воздухом, пил холодную колодезную воду, гонял босиком по мягкой траве, шлепал в лужах да невозбранно набивал рот щавелем или зелеными гороховыми стручками. Все беды и огорчения взрослых проходили тогда мимо него. Он даже не понимал, что их избу то и дело посещала смерть: умирали младшие, умер отец. Об отце он помнил очень мало, и вообще окружающее начало оформляться в его сознании лишь с переездом в Витебск, где он пошел в школу.

Они жили в бараке на Задуновской улице. Мать работала прачкой и поломойкой; дети понимали, что требовать от нее многого нельзя, и Женя рано научился отказываться от поблажек.

295

— Мам, не надо. Лучше Гале.

Сестра, старше его годом, казалась такой слабенькой, заморенной, он жалел ее. Он вообще рос жалостливым: на его мальчишеской совести не было ни одной обиженной кошки, ни одного подбитого камнем воробья. Мать передала ему единственное свое богатство — здоровье, и к семнадцати годам это был крепкий, рослый парень с прямыми темными бровями и ясным взглядом. В его лице сохранялось еще много детской миловидности — ив легко пламенеющих раковинах ушей с оттопыренной мочкой, и в подбородке, похожем на яблоко. Разве лишь щеки начали уже терять пухлость, хотя оставались по-прежнему гладкими, упругими, с тем матовым налетом свежести и чистоты, который сразу рождал сравнение с чем-то майским, росным, едва раскрывшимся для бытия...

Несмотря на простодушие и некоторую наивность, Женя был лишен ребячливости как черты характера. Он привык к испытаниям и с первых дней войны, не колеблясь ни минуты, стремился только к одному — к активной борьбе. Он знал, что его двоюродный брат Николай ушел к партизанам, но на этом ниточка и оборвалась! Трудно предпринять что-то в одиночку; Женя это сознавал и высматривал себе напарника. Им вскоре стал Михаил Стасенко, человек старше его ровно вдвое.

Стасенко вернулся в Витебск еще летом сорок первого. Однажды поздно вечером он постучался в дверь своего шурина, который жил вблизи фанерного завода. Шурин был тогда безусым пареньком, очень похожим внешне на сестру, Стасенко в его глазах выглядел всегда образцом недосягаемой принципиальности. Серьезный, сдержанный. В нем так заманчиво для юнца сказывалась пограничная косточка! Хотя зять и не носил щегольства ради зеленую фуражку (которую шаловливая Ольга именовала за глаза «капустой»), а сразу пере-

296

шел на штатский костюм. Шурин привык видеть его в недорогой, но безукоризненно чистой трикотажной сорочке с галстуком и в отглаженном шевиотовом пиджаке. Волосы у Стасенко были редкими, и он зачесывал их очень гладко.

Теперь же на пороге стоял растрепанный, давно не бритый оборванец с босыми, сбитыми в кровь ногами, измученный жаждой' и голодом. Однако не проглотив еще куска, он спросил с беспокойством:

— Где Ольга? Жива?

Шурин успокоил: сестра успела уехать вместе с ребенком в эшелоне беженцев, дня за четыре до немцев.

— Слава богу! — воскликнул неверующий Стасенко и накинулся на похлебку, хотя проглотил первую ложку с трудом. Горло ему перехватило: до чего же Юрий напоминал сестру этими своими глазами с навернувшейся слезой!

И все-таки через несколько дней он ушел с фанерной фабрики. После окружения и побега из плена он не готовился к неприметному существованию — лишь бы перебедовать! Напротив, как и Женя Филимонов, он искал действия.

Вся жизнь Михаила Стасенко была предельно проста. Простыми, ординарными казались те житейские вехи, которыми он шел от рожденья в селе Валентиновке, еще до Октября, в крестьянской семье среди скупо нарезанных пахотных полос Воронежской губернии, до того, что случилось с ним, спустя тридцать четыре года, в белорусском городе Витебске.

Нет, мы оговорились: не случилось,— в этом глаголе есть нечто пассивное,— а он сам с неизбежной последовательностью своей натуры выбрал из многих возможностей именно эту, а не другую, добился и совершил. Так простота обернулась сложностью, будничностью судьбы — ее внутренним накалом...

С Женей Филимоновым они подружились, когда

297

Стасенко поселился в том же бараке, на втором этаже, у одинокой молодой женщины. По военному времени это был обычный союз, хорошо маскировавший Михаила под безобидного кустаря: он попросил у Марфы Михайловны Филимоновой швейную машинку и занялся изготовлением шапок-ушанок...

Когда люди ютятся так тесно, как обитатели барака на Задуновской улице, истинная ценность каждого становится ясна довольно скоро: насколько человек живет для себя и насколько для других? Между ним и ежедневным бытием словно проскакивает молния, соединяя со своими ближними или отталкивая от них.

Если в обычное мирное время всеискупающие человеческие качества — отвага, бескорыстие, самозабвенная любовь к Родине — не так уж и видны, притушены повседневными заботами и не выставляются напоказ, то теперь лишь они становились важны! Их искали друг в друге, обретая достаточный слух и чутье на внутреннее богатство душ!

Это была и потребность и необходимость.

Собственная личная жизнь только тогда наполняется смыслом, высветляется для самого себя, когда она направлена на других, когда есть ради кого мучиться, жертвовать, напрягать подспудные силы, ощущая от этого не убыль, а прибыль; переполнение собственного существа радостью и удовлетворением...

В том же бараке жили во время оккупации три сестры — Дуся, Люся и Майя. Младшая была незамужней, а две других носили разные фамилии.

И вот одна из них — Дуся Мазикова — столкнулась случайно на улице с Наудюнасом.

— Иван Петрович, вы появились? — радостно воскликнула она, ничуть не удивившись его странному виду: в щегольском кожаном пальто и с пилой за плечами.

— Да, Дуся, я. Здравствуй. Нужна мне парочка на-

298

дежных парией. Есть задание, о^ень трудное. Не имеешь ли кого на примете?

— Конечно! Очень хорошие, проверенные товарищи. Все никак не можем их переправить... Заходите завтра, а я с ними уже переговорю.

Так Наудюнас и Кононов встретились с Михаилом Стасенко и Женей Филимоновым.

Вступив в черту Города две недели назад, наши партизаны столкнулись сразу с непредвиденной трудностью: изготовленные для них документы существенно отличались от тех, которые имели последнее время хождение в Витебске.

На окраине по Великолукскому большаку, в доме Антона Михайловича Мотыленко, они сравнили чернила и печати и пришли к выводу, что если такие бумаги им нельзя показывать, то уже может не остаться и секунды на то, чтобы выхватить пистолет. Приходилось рисковать вдвойне — жить без всяких документов.

Жена Мотыленко Людмила по просьбе Ивана Петровича пошла через весь город к его брату Иосифу: можно ли прийти вдвоем? Брат ответил, что семья, как будто, не на подозрении, пусть приходят.

Так они и двинулись с топорами и пилой, заглядывая во дворы: не надо ли кому дров нарубить?

Лишь на Оборонной улице, где в уцелевшей чужой пристройке приютилась семья Иосифа Наудюнаса, Иван Петрович смог переобуться в собственные сапоги и надеть добротное кожаное пальто.

Шансы их несколько поднялись: ведь немцы встречали людей по одежке. Хорошо одетые люди вызывали у них меньше подозрений: идут работяги, хотят заработать лишнюю марку...

Пробыв несколько ночей на Оборонной, Наудюнас и Кононов перебрались затем к безотказному Омельки-ну. Лаврентий Григорьевич помнил прежний разговор о советской душе и рад был помочь.

299

...Напрасно глава полицейской службы в Витебске полковник фон Гуттен заявил некогда с такой самодовольной спесью, что если держать местное население в постоянном страхе, то тем самым оно придет в подобающее повиновение!

Рабочий Омелькин не желал повиноваться. Жена его Фруза, мать малолетних детей, не боялась фон Гут-тена!

Наудюнас попросил старшую дочь Омелькиных, шестнадцатилетнюю Марусю, показать ему Брандта. Потому что — пора это уже открыть — именно он, Александр Брандт, редактор фашистской газеты, и был целью их смелой вылазки.

Брандт весь октябрь пробыл в Германии. Он проехал Восточную Пруссию и Саксонию, был в Кенигсберге, Дрездене. И теперь, ничтоже сумняшеся, выступал с серией публичных лекций и статей на тему о превосходстве арийской культуры над всеми остальными, а также о том, как сытно, необиженно и привольно процветают «восточные рабочие» при скотных дворах немецких помещиков или за проволокой трудовых лагерей...

Наудюнас увидал Брандта впервые со спины: высокий, длинное пальто, узкие сутулые плечи.

Что касается Владимира Кононова, то ему надо было просто не попадаться на глаза: Брандт мог помнить его достаточно хорошо. Как все, кто сталкивался в ранней юности с Александром Львовичем в его первой ипостаси — школьного учителя, Владимир тоже был в свое время пленен блеском плавно текущей речи и всем обликом просвещенного интеллигента. Однако порог разочарования переступил быстрее и легче других. Его твердый внимательный взгляд всегда был направлен вперед, а Брандт принадлежал прошлому! Вчера еще наставник, сослуживец (потому что Владимир окончил школу, а потом вел в ней уроки физкультуры), он ра-

300

зом превратился в угрозу тому целостному миру, в котором обитал Кононов со дня рождения и твердо был намерен жить всегда. Брандт тщился замутить этот ясный Володин мир — и Кононов встал на его защиту!

Женя Филимонов, как и Стасенко, Брандта лично не знал, но его сестра Галя до войны училась в Десятой школе и однажды прибежала в слезах.

— Он прошел и не посмотрел... Ведь он же наш учитель! Он меня учил...

Женя скрипнул зубами.

— И ты с ним поздоровалась? С фашистским прихвостнем?!

Галя виновато взглянула на него.

— Женик, я забыла. Правду тебе говорю. И про войну, и про все. Я шла, а он сразу навстречу... Я и говорю: «Здравствуйте, Александр Львович!»

Не в силах пережить обиду, Галя снова заплакала, тихо, но так надрывно, что Женя не мог выдержать. Худенькая, почти прозрачная, она, казалось, готова была истаять в этих слезах.

— Неужели ты будешь из-за него плакать?!

Галя разняла ладони, которыми прикрывала лицо. Мокрыми глазами посмотрела на брата.

И вдруг оба стали похожи: черты сестры переняли ту же суровость, то же яростное омерзение, которые были написаны на Женином лице.

— Нет,— сказала она медленно.— Я никогда не буду из-за него плакать.

Поутру из дома № 14 по Пролетарскому бульвару первым выходил Мирон Степанов. Он раскрывал ставни. Брандтов тесть был щуплый подвижной старик, имевший привычку вздергивать головой, словно осматриваясь: не крадется ли кто-нибудь сбоку? Пригнув-

301

шись и что-то удрученно бормоча про себя, он скрывался за калиткой. (Вера, вторая дочь, сказала: «Я не завидую Галине. Она находится между Брандтами, которых боится, и отцом, который проклинает ее за то, что ввела в семью предателя».)

Дом, купленный еще перед войной, был старинный, столетней давности; строен из крепких почерневших бревен. Там, где отваливалась штукатурка, это было хорошо видно. Он казался небольшим — три окошка на улицу, но в глубь двора достаточно протяженный, поставленный пирожком. Внутри же состоял из пяти или шести маленьких тесных комнат, разделенных продольным коридором; так что у Степановых и Брандтов были как бы две разные половины. Двор тоже был длинный. Кроме дровяного сарая, где устроили хлев для коровы, служб во дворе не было, а росло несколько плодовых деревьев и сиреневые кусты вдоль забора.

Наблюдая эту надоевшую картину день за днем, Кононов не выдержал.

— Может, прямо войдем в дом, да и конец?

— У них собаки,— сказал бывший пограничник Ста-сенко, никогда не грешивший безрассудством.— Обученная овчарка двух человек стоит.

— Женщины там и дети,— нахмурившись проговорил Наудюнас, самый старший из четверых.

— Чьи дети? Дети предателя! — Глаза Жени горели бескомпромиссным неведеньем юности.

— Помолчи.— Наудюнас сказал не строго, а скорее с жалостью.— Вырастут, тогда с них будет спрос. А сейчас — дети.

Брандт выходил из дома ровно без четверти девять; по нему можно было проверять часы. Но в это же время по бульвару обыкновенно шла группа полицаев. Партизаны так и не выяснили: была ли это негласная охрана или случайное совпадение смены постов?

302

Так же не знали они, охраняют ли его при возвращении. Ведь им надо было укрыться' до наступления комендантского часа. Говорят, что иногда он ночевал в редакции...

Рано утром, в четверг двадцать шестого ноября, при довольно тусклом свете, сочившемся в окна, Брандт уже успел побриться и теперь растирался мохнатым полотенцем, с некоторым беспокойством разминая ладонями складки на талии. Он был в отличном настроении; его воодушевляло предвкушение увидеть в сегодняшнем номере свою третью статью о поездке в Германию. Она называлась «Учитель снова побеждает» и начиналась с обращения к истории: еще, мол, Бисмарк говорил, что войну выигрывает школьный учитель, то есть то, как воспитаны солдаты с малолетства...Он повторил без изменения слова, сказанные в новогоднюю ночь Косте Маслову, что именно всесторонняя подготовка молодого поколения немецкого народа, как интеллектуальная, так и физическая, решает эту войну. А средний-де уровень германского солдата выше, чем у советского.

Слегка кивнув жене, Александр Львович вышел из дому, аккуратно и бесшумно прикрыв за собой дверь.

Утро было бездыханное. За ночь землю покрыл рыхлый неглубокий снежок. Брандт шел в легком тумане, который глушил шаги и шорох голых кленовых ветвей. Ботинки у него были новые, на толстой подошве — единственное, что он привез из германской поездки. Чувство, которое он считал самоуважением, не позволяло выражать изменившееся положение во внешнем шике. Он упорно донашивал старые довоенные костюмы — серый, повседневный, и синий, в котором сам себе казался изящнее и моложе. Он приучал себя к мысли, что презирает все показное у других, а следовательно, оно недопустимо в нем!

Стасенко и Наудюнас вышли ему навстречу одно-

303

временно. Стасенко напрямик, а Наудюнас по дальней, огибающей тропке.

Немигающими глазами следили они за каждым движением слегка озябшей ссутулившейся фигуры в драповом пальто довоенного покроя, в серой фетровой шляпе, надетой нарочито ровно, без всякой щегольской небрежности, за покачиванием желтого портфельчика... Владимир и Евгений стояли наготове, пригнувшись в кустах на краю Духовского оврага.

Бесконечно долгим было это движение по пустынному бульвару, освещенному тусклым пасмурным рассветом и устланному свежим снегом, словно той самой соломой, на которую предстояло упасть.

Взгляд Стасенко не отрывался от надвигающейся на него фигуры. И нанизанный на этот пронзающе-пря-мой взгляд Брандт словно бы уже не шел сам по себе к нему навстречу, а сохранял целостное равновесие общей картины: неба, снега, голых кленов и нескольких человек, включенных в смертельно опасную связь — Кононова, собранно притаившегося за развалинами; Наудюнаса и Стасенко, лишь изредка обращавших друг к другу по ломаной кривой проверяющие взгляды, похожие на мгновенные сигнальные вспышки окон двух противоположных сторон улицы; беззаботно и легко шагавшего Брандта, полного приятной теплотой только что поглащенного завтрака и еще не включившегося полностью в заботы ожидаемого им делового дня; нескольких продрогших полицаев, которые не то чтобы несли постоянный пост у дома Степановых, однако все же были назначены посматривать в оба за этим местом и теперь, не видя ничего подозрительного в двух прохожих, неторопливо брели поодаль за расплывчатым контуром брандтовского пальто и желтого портфельчика; Жени Филимонова, переполненного восторженной энергией своих семнадцати лет, бок о бок с Кононовым ощутимо переходящего в эти считанные

304

мгновения' грань между мальчиком и бойцом; и, наконец, совершенно неожиданной, почти* комической фигуры вынырнувшего впереди их всех неведомого никому старика в шаркающих валенках, который норовил перейти дорогу на манер черной кошки и гремел пустыми ведрами.

Эта картина еще какое-то время сохраняла устойчивость, пока Михаил .Стасенко шел и шел навстречу Брандту, последние мгновения видя наплывающее на него удлиненное лицо с тем надменно-отчужденным выражением, которое было присуще бывшему школьному учителю, ныне преуспевающему дельцу под вороньим крылом рейха...

Брандт поднял тяжелые лепные веки, вперил в Стасенко бездумно-высокомерный взгляд и — прошел мимо.

Сделав не более двух шагов, Стасенко четко обернулся, с безукоризненной пограничной выучкой рванул из-за пазухи пистолет и нацелил в сутулую спину. Сырой воздух пронизало желтой вспышкой.

Первоначальный звук был не очень силен, но рикошетом отраженный от каменных развалин, он покатился, как шумовой мяч.

Полицаи, даже не успев осознать выстрел, но внезапно выведенные из своей сонливости видом падающего вперед лицом Брандта, затоптались, ловя непослушными пальцами винтовки. Лишь у одного мускулы ног сами собой напряглись, как у овчарки, приученной к охоте за людьми, и он рванулся наперерез Стасенко, который по инерции бежал прямо на него.

И тут голоса мужества, мощные хоры красноармейских полков, в которых не довелось служить Жене Филимонову, духовая музыка праздничных первомайских оркестров и чеканные звуки «Интернационала», начинавшие и кончавшие каждый день советской страны,—

305

вся эта светлая возвышенная симфония зазвучала в сердце вчерашнего школьника. Настал его час стать мужчиной. Он приподнялся, решительно сжимая гранату.

Но в это самое мгновенье, словно даже и не очень торопясь, Наудюнас прицелился и пулей сбил с ног прыткого полицая. Тот упал, распластав руки, как подбитая на лету хищная птица.

Потом все четверо растворились в пространстве. Оставалось несколько секунд перед всеобщим переполохом, и они не потеряли их напрасно.

Дед-водонос, движимый неистребимым любопытством, засеменил было поближе к двум трупам, все еще не выпуская из рук пустых ведер, прежде чем крестьянский инстинкт подсказал ему, что при подобных обстоятельствах надо бы держаться в стороне. Но было уже поздно. Воздух наполнился гулом, шарканьем сапог, командными возгласами. Видя перед собою лишь одну движущуюся цель — все того же злополучного деда,— полицаи кинулись к нему, дав отходящим мстителям еще несколько минут форы.

Не сразу Наудюнас заметил, что Стасенко не последовал за ним к оврагу, а побежал к плотине кружным путем, по улице Стеклова, и что за ним гонится овчарка.

Но собака быстро потеряла след в мокром снегу. Стасенко, нагоняя товарищей, перескочил забор; вчетвером они перебежали чей-то двор, перескочили второй забор и достигли леса. Здесь Володя присел на пенек переобуть стертую ногу, хотя где-то неподалеку раздавались выстрелы.

Весь день они колесили по лесу, не находя выхода к Двине. Уже в ранних сумерках подошли к опушке и увидали перед собою, как на ладони... Витебск! Вновь нырнули за стволы, но теперь уже знали хотя бы направление. Им надо было проскользнуть между белым

306

каменным домом, где помещался полицейский пост, и деревенькой, отданной под постой власовцам. Избавление было совсем близко: они видели тот же перевоз с полосой чистой воды и знакомую лодку у противоположного берега. Спеша, спотыкаясь, держа наготове гранаты и пистолеты, стали спускаться под уклон.

Несколько полицаев, наблюдавших за ними сверху, не делали никаких попыток их задержать, даже не окликнули.

В снежных сумерках они отлично различали и рыбачью халупу, которую покинули семнадцать дней назад, и паренька-лодочника, занятого какой-то домашней работой.

— Эгей, эге-гей! — заорали ему, размахивая сорванными шапками.— Греби сюда!

— А вы кто?

— Да партизаны!

И еще медленно, ах как медленно и долго переплывала лодчонка Двину, взяв сначала двоих, а потом приехала за оставшимися, потому что была мала. Но теперь их отход уже невидимо страховали партизанские пулеметы.

В деревне Курино первым, кого они встретили, был двоюродный Женин брат, Николай Федорович Филимонов. Он шел в новом, только что полученном полушубке и с ходу забрал Женю и Михаила Стасенко к себе в отряд. Наудюнас и Кононов отправились дальше докладывать о выполненном задании.

Друзья расстались. Навсегда.

* * *

Любое событие, едва оно совершается, уже может быть пересказано по-разному.

Поднялась ли сразу стрельба и суматоха или оба первоначальных выстрела прошли незамеченными, на-

307

столько незамеченными, что, увидав лежащего ничком Брандта, соседка побежала звать его жену, думая, что с ним случился обморок, а та поспешила с пузырьком валерьяновых капель,— все это нельзя было бы с достоверностью выяснить уже и на следующий день.

Бесспорным оставался голый факт: на Пролетарском бульваре, почти что в центре Витебска, среди бела дня был предан смерти человек, глубоко оскорбивший город своим отступничеством. Ведь он-то был не пришлый, как Родько, никому из витьбичан до того неведомый. И хотя бургомистра тоже ненавидели, но наравне с другими, не выделяя из общей саранчовой тучи, без глубокого личного оттенка, с которым относились к предательству Брандта. Применимо к местным масштабам Брандт расценивался горожанами почти как враг номер два: чуть ли не тотчас вслед за хромцом Геббельсом...

Для Витебска всегда было характерно некоторое смещение величин; сам город то выходил на аванпост важнейших событий времени, становясь чуть ли не решающей исторической точкой, то столь же неожиданно нырял в тень и долгое время влачил заглохшее существование. Однако его внутренняя жизнь все десять веков была полна скрытым драматизмом.

Так и в 1942 году, под лягушечьей корой фашистских шинелей, покрывших живое тело города, сердце его продолжало приглушенно стучать, мускулы невидимо напрягались.

Едва переступив чужую границу, фашисты сразу пустили в ход басню всех конкистадоров о своей непобедимости. Они упивались этой выдумкой, сделали ее главной нравственной опорой, щитом и фундаментом Третьего Рейха.

Но каждая акция партизан выбивала камень за камнем из этого фундамента. Только так и надо оценивать выстрел на улице Стеклова. Как пример, как связь лю-

308

дей, как первоначальный толчок лавины, который заражает своим движением и пробуждает волю к действию.

Когда спустя сутки мертвого Брандта перенесли в Народный дом, на его бледном лице лежало еще пятно позднеосеннего дня; не отсвет, а тень этого дня. Его тайная двусмысленность. Что-то липкое и злое, что приносили с собою люди/молча проходившие вблизи стола, на котором стоял гроб, вместо цветов обрамленный гирляндой еловых веток. Выражение лица у покойника не было ни изумленным, ни испуганным. Смерть оказалась быстрой — на ходу и на снегу. Но кожа не переняла свежей белизны последнего земного прикосновения. Серая тень поселилась на сомкнутых выпяченных вперед губах, на бровях полумесяцем, на щеках, созданных для грима — и так долго носивших на себе грим!

Любопытство, но ни капли сострадания в направленных на него взглядах. Любопытство, маскирующее тайную удовлетворенность. Затем смотрящий осторожно потупляет глаза и выбирается прочь подобру-поздо-рову...

Вдовы не было у гроба. Два дня назад, когда она стояла с ненужной уже валерьянкой на снегу посреди Кленника, большой карательный отряд начал прочесывать дома вдоль бульвара.

Соседка Елизавета Петровна Виноградова,— та самая, которой'выстрел показался совсем тихим, а Брандт потерявшим сознание, потому что крови не было видно, застреленного же полицейского в стороне она просто не заметила,— когда к ней ворвались немцы с лающими возгласами «вег, вег!», кое-как подняла с постели больную сестру и закутала годовалого сына в меховой жакет, в первое, что попалось под руку. Во дворе их поставили вдоль стены и стали требовать, чтоб немедленно сознались, кто совершил убийство? Иначе

309

будут расстреливать каждого третьего. Женщины заплакали, они ничего не знали. Отряд ушел в следующий дом, но через несколько часов увели брата и четырнадцатилетнего племянника как заложников. Пригрозили:

— Если убийцы не будут указаны, заложников расстреляем.

Всего по Пролетарскому бульвару и соседним улицам схватили пятьдесят человек. Костя Маслов тоже угодил в облаву. Заложников отвели в казармы пятого полка, которые стали местным концентрационным лагерем, и держали там недели две — изголодавшихся, запуганных, не понимающих, что же с ними будет дальше...

Женщины — матери и сестры — побежали к дочери Степановых. Она твердила всем:

— Я сделаю все, что смогу.

Может быть, впервые за время оккупации люди снова говорили с ней, она была им нужна. Она никому не говорила, но в ней стучали и днем и ночью, как добавочный пульс, слова одной старухи-нищенки, которой в порыве откровенности она призналась, как страдает от своего одиночества, как мучается им. «Мучение вины не снимает,— сказала та, не принимая ее краюшку хлеба.— Зачем неправедной жизнью живешь?» Сейчас состояние у Галины Мироновны было самое смутное. За стеной лежал ее мертвый муж. Но и мертвый он распространял вокруг себя зло. Соседки, которых она знала с детства, смотрели на нее испуганно, умоляюще, укоряюще. Она поймала два-три враждебных взгляда, искоса брошенных на ее крошечных детей, словно и они уже, ничего еще не зная о том, были втянуты в круговорот зла.

Материнский инстинкт вернул ей самообладание. Ей нужно было переступить сейчас через свое прошлое, через остатки любви, через пропасть потери. Прежняя

310

жизнь оборвалась, как туго натянутая нить, она держала в руках лишь ненужные обрывки. '

Грудной ребенок заплакал. Она ушла в дальнюю комнату, подальше от трупа, и села там, баюкая малыша. В комнате было жарко натоплено, дров они не жалели. А ведь она видела, как другие заморенные подростки или согбенные старики волокли, надрываясь, обгорелые балки для своих печурок. Не во всех семьях остались мужчины...

Ну, что ж. Теперь и она не богаче других. Скорбное равенство принесло ей минутное успокоение. Но тотчас она подавила острый спазм плача, потому что вспомнила, кем был ее муж. А ведь он еще не был предан даже земле.

Она поднялась и надела пальто. У нее хватило дальновидности впервые за все тягостные годы замужества поступить так, как она должна была бы поступить всегда или давно — включиться в общую судьбу города. Подавив страх, она отправилась в комендатуру заступаться за заложников.

Ее резон был незамысловат и доходчив. Она знала, к кому обращалась, и не взывала напрасно к справедливости, но твердила, беспомощно моргая карими глазами, что виновные скрылись, это знают все, что у нее двое малюток и она не хочет, страшится, ужасается, если кровь казненных невинно, по ошибке, в запальчивости и ради мести падет на их маленькие головки. Она боится взрыва ответного мщения.

— Кляйн копф,— повторяла для убедительности по-немецки, роняя слезы.

Покинув комендатуру и добившись обещания не казнить заложников, она шла по улицам измочаленная волнением, еле переставляя ослабевшие ноги, но впервые без стыда и без вечной заботы спрятать этот стыд...

Наша небольшая повесть окончена. Правда, можно было бы еще рассказать, как Трофим Андреевич Мору-дов с помощью Ганса Миллера, под видом починки электропровода, проник в подвалы гестапо, чтобы запомнить их расположение; как Костя Маслов, тотчас после похорон Брандта на Семеновском кладбище, отпечатал в типографии последнюю нелегальную листовку и по приказу Михаила Федоровича Бирюлина, ставшего командиром партизанской бригады, вторично покинул город; как в те же месяцы в Витебске сражалась в подполье и мужественно погибла героиня белорусского народа Вера Хоружая,— но это были уже совсем другие истории!

Владимир Фомич Кононов и Иван Петрович Наудюнас пережили все треволнения войны. Правда, Иван Петрович волочит искалеченную ногу и тяжело опирается на палку, которую называет своим «конем», но оба они здравствуют.

Михаил Георгиевич Стасенко и Евгений Филимонов погибли спустя полгода, девятнадцатого мая 1943 года, в стычке с карательным отрядом. По слухам, труп Стасенко был сильно изрублен и располосован, а Филимонов, возможно, отполз в кусты или был просто брошен карателями в беспамятстве, потому что еще трое суток мучился в Красном бору с развороченным животом, стонал и звал мать.

Но даже в эти предсмертные трагические часы Женя был лишен злейших из мук — сомнения и неуверенности. Он умирал восемнадцатилетним, умирал, страдая от ран, но совесть его была чиста, а выбранный путь правилен — он умирал за Родину!

***

В 1919-м Сенную площадь переименовали в Пролетарский бульвар. Правда, горожане еще долго называли его по-старому. Через три года бульвар вновь стал площадью, в духе времени ее назвали в честь немецкого политика Фердинанда Лассаля. Но вскоре вернули «пролетарское» название, оно сохранялось до 1954 года. С этого времени улица носит имя украинского гетмана Богдана Хмельницкого.

Было у бульвара и еще одно название, народное, — сад Кленики. Так витебляне называли этот район до и после войны.

В начале июля 1941 г. Витебск оказался в полосе наступления вражеских войск группы армий «Центр». 9 июля после шестичасового кровопролитного -сражения гитлеровцы овладели пра-

392

вобережной частью города. К исходу следующего дня фашисты захватили его полностью. Начался почти трехлетний период оккупации Витебска.

Но город не покорился. Борьбу патриотов возглавили коммунисты. Уже к февралю 1942 г. действовало около двадцати подпольных организаций и групп. К лету 1943 г. их число выросло до шестидесяти.

Успенская горка — возвышенный мыс, образуемый слиянием рек Витьбы и Западной Двины. Названа по некогда стоявшему здесь Успенскому собору.

Брандт А. Л. и Брандт Л. Г. появились в Витебске в 1936 г. С первых дней оккупации стали на путь предательства. По приговору народного суда расстреляны.

Стасенко М. Г. — родился в 1909 г. в с. Валентиновка Михайловского уезда Воронежской губернии. Работал в Западно-Двинском речном пароходстве сначала диспетчером, затем начальником городского Общества спасения на водах. 23 июня 1941 г. был призван в армию. Под Смоленском попал в окружение и вернулся в Витебск. В 1942 г. стал партизаном бригады М. Ф. Бирюлина. Погиб 19 мая 1943 г. Награжден орденами Красной Звезды и Красного Знамени.

Зейлерт В. К.— родился в 1908 г. в Витебске. Член КПСС с 1940 г. В 1935—'1941 гг. работал директором Витебского краеведческого музея. После войны преподавал в Витебском художественно-графическом училище, затем в педагогическом институте имени С. М. Кирова. Живет в Витебске.

Старый мост — соединял Вокзальную (ныне улица Кирова) и Замковую. 9 июля 1941 г. специально оставленная группа подрывников взорвала его. В годы оккупации он был восстановлен фашистами, но при отступлении из Витебска в июне 1944 г. они полностью разрушили его.

Пролетарский бульвар — ныне улица Богдана Хмельницкого.

Морудов Т. А.— родился в 1911 г. в д. Узлятино Сиро* тинского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г. В 1942 г. возглавил подпольную группу. В октябре 1943 г. во время одной из облав был арестован. Прошел через фашистские концлагеря смерти. После освобождения возвратился в Витебск. Около двадцати пяти лет работает главным механиком станкостроительного завода имени Коминтерна. Награжден орденом Отечественной войны I степени и 5 медалями.

«Белорусский народный дом» — был открыт оккупантами для антисоветской агитации. Размещался в здании нынешнего городского Дома культуры по улице Ленина.

Бирюлин М. Ф.— родился в 1914 г. в д. Любятино Велиж-

393

ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1939 г. Накануне войны работал председателем исполкома Боровлянского сельсовета Витебского района. Осенью 1941 г. организовал партизанский отряд, затем командовал 1-й Витебской партизанской бригадой. После, войны — на советской и административной работе. Награжден орденами Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», Отечественной войны II степени и 15 медалями. Почетный гражданин города Витебска.

Белохвостиков А, Е.— родился в 1914 г. в д. Ляховик Оршанского уезда Могилевской губернии. В 1938 г. окончил Белорусский институт народного хозяйства имени В. В. Куйбышева. В начале войны был оставлен для подпольной работы з городе. Создал широко разветвленную группу, которой руководил в течение двух лет. В мае 1943 г. был арестован и расстрелян фашистами. Награжден орденом Отечественной войны I степени.

Бобров Н. С.— родился в 1915 г. в д. Савейковичи Елагинской волости Витебского уезда. Был в составе подпольной группы А. Б. Белохвостикова. В марте 1942 г. вывезен в' Германию. Прошел через фашистские лагеря смерти. После войны работал в Риге, затем в Витебске. С 1958 г. живет в Минске.

Синкевич (Петрашкевич)Л. А.— родилась в 1922 г. в Витебске. Входила в состав подпольной группы А. Е, Белохвостикова. В марте 1943 г, была вывезена фашистами на принудительные работы в Австрию. После освобождения Советской Армией вернулась в Витебск. Работает на молочном заводе.

Р а д ь к о В. Ф.— прибыл в Витебск вместе с оккупантами. • Являлся агентом гитлеровской контрразведки по кличке «Рак». Был назначен фашистами бургомистром города. После войны разоблачен советскими органами безопасности и предан суду.

22 января 1942 года 4-я ударная армия под командованием генерал-полковника А. И. Еременко вышла на рубеж Велиж — Демидов. Действовавшая в ее составе 243-я стрелковая дивизия генерал-майора Г. Ф. Тарасова в конце января подошла вплотную к Витебску. Рейд сыграл важную роль в развертывании партизанской и подпольной борьбы на территории Витебщины,

Наудюнас И. П.— родился в 1906 г. в д. Тринивки Ку-ринской волости Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г."С августа 1941 г. активный участник Витебского подполья. В феврале 1943 г. был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. В послевоенное время находился на. ответственной партийной и советской работе в Литовской ССР. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 6 медалями. Живет в Каунасе.

Оборон.нал — улиц.а — ныне- улица Шубина.'

«Витебские (С у р а ж с к и е) ворота» — образовались между Велижем и Усвятами в результате наступления войск Калининского фронта зимой 1942 г. Через них осуществлялась связь с Большой землей партизан и подпольщиков Белоруссии и Прибалтики. Удерживались 4-й ударной армией и белорусскими партизанами. Действовали с 10 февраля по 28 сентября 1942 г.

Кононов В. Ф.— родился в 1912 г. в Витебске. Член КПСС с 1945 г. С первых дней оккупации города до его освобождения принимал активное участие в подпольной борьбе с фашистами. После войны окончил Ленинградское артиллерийское техническое училище, затем Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды и двумя медалями. Живет в Минске.

Ш м ы р е в М. Ф.— родился в 1891 г. в д. Пунище Сураж-ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1920 г. Участник борьбы за установление и укрепление Советской власти на Ви-тебщине. Перед войной — директор фабрики имени Воровского в д. Пудоть Суражского района. 9 июля 1941 г. создал первый на Витебщиие партизанский отряд, который вырос вскоре в 1-ю Белорусскую партизанскую бригаду. После войны находился на административной работе. Избирался в Верховный Совет БССР. Удостоен звания Героя Советского Союза, награжден тремя орденами Ленина, орденом Отечественной войны I степени и многими медалями. Являлся почетным гражданином города Витебска.

Филимонов Е. Г.— родился в 1925 г. в д. Марьяново За-роновского сельсовета Витебского района. В 1939 г. переехал в Витебск. Накануне войны работал слесарем и одновременно учился. В 1942 г. установил связь- с подпольщиками. После выполнения задания по ликвидации А. Л. Брандта ушел в 1-ю Витебскую партизанскую бригаду М. Ф. Бирюлина, Погиб 19 мая 1942 г. в бою с карателями.

Задуновская улица — ныне улица Фрунзе.

Пятый полк'— находился на западной окраине Витебска по Полоцкому шоссе. Фашистские захватчики превратили его территорию в концлагерь для военнопленных и мирных жителей. За три года оккупации гитлеровцы замучили в этом лагере смерти свыше 80 тысяч советских граждан.

И.мы и после нас...

Б л а у А. Г.— родилась в 1894 г. на сельскохозяйственной успенской ферме Переяславльского уезда Владимирской губернии. Член КПСС с 1949 г. Окончила Московские высшие женские курсы Герье. Работала в Москве и Подмосковье. В начале тридцатых годов переехала в Витебск. В 1939 г. присвоено звание заслу-

женного учителя БССР. В течение двадцати лет избиралась делутатом городского и областного Советов депутатов трудящихся. Награждена орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени.

Это была лучшая школа в городе. Не случайно ей, одной из немногих, было присвоено название «сталинская». Это было одно из немногих в городе зданий, построенных специально для школы. Почти все остальные размещались в приспособленных помещениях. Здание СШ № 10 без особых изменений сохранилось и до наших дней, служит своим целям и сегодня. А мне вспоминаются наши светлые просторные классы, физический и химический кабинеты, живой уголок, спортзал, буфет, пионерская комната, мастерские.

Вспоминаются многие наши педагоги. Первой учительницей была Евгения Яковлевна Францелева, которая кроме своих прямых учительских обязанностей вместе с нами, малолетками, собирала по домам золу для колхозов (отопление тогда в основном было печное). Нашим следующим классным руководителем был учитель географии Леонид Евгеньевич Макуев, организатор наших многочисленных вылазок в лес, на речку Лучосу. Мария Федоровна Павлова обучала нас не только грамоте, но и правильному почерку с нужным наклоном и красивым нажимом пера. Мы все помним обаятельную Веру Ефимовну Познякову, давно находившуюся на заслуженном отдыхе, но до самых последних дней жизни переписывающуюся со своими учениками. Красавицу Маргариту Антоновну Бокаревич, привившую нам любовь «да мілагучнай беларускай мовы, беларускаму фальклору і літаратуры», добрейшую, но бескомпромиссную Ольгу Евгеньевну Неразик, впервые открывшую нам Гете, Гейне, Шиллера; нашего последнего классного руководителя, глубокого знатока русской классики и страстную поклонницу полузапрещенного тогда Сергея Есенина – Басю Моисеевну Снитко; добродушнейшего, влюбленного в естествознание Тихона Емельяновича Видишева, много лет работавшего и директором школы; без вины репрессированного и слишком поздно реабилитированного директора школы Павла Дмитриевича Шаппо;

Р.А. Сивакс, Климову и многих, многих других.

Но в первую очередь, конечно же, вспоминается Анна Григорьевна Блау, о которой хотелось бы рассказать чуть подробнее. Анна Григорьевна была уникальным педагогом, замечательным математиком. Но она была еще и завучем школы, и так же, как была душой коллектива учащихся, она была душой, совестью и мудрым наставником учительского коллектива. Для всех она была и очень строгой, и очень доброй – самой справедливостью. Учителя ее глубоко уважали и искренне любили. Много сил она отдавала общественным делам, неоднократно была избрана депутатом областного Совета. Анну Григорьевну еще в довоенные годы постигло большое горе. В 1937 году в дорожной катастрофе погиб ее муж – командир Красной Армии. Ей одной пришлось растить двоих сыновей. И выросли они тоже людьми незаурядными. Старший – Владимир Иванович, окончивший до войны 7 классов 10-й школы, успел повоевать, получив и тяжелое ранение, и ордена Красной Звезды и Отечественной войны I степени. После войны получил высшее образование. Много лет проработал главным инженером станкостроительного завода имени Коминтерна в Витебске. Он Лауреат Государственной премии СССР, заслуженный работник промышленности БССР, кавалер орденов Трудового Красного Знамени и Знак Почета. Младший сын Юрий, окончивший ту же 10-ю школу в 1946 году, кандидат медицинских наук, один из самых известных кардиохирургов в Красноярском крае, участник многих международных и всесоюзных симпозиумов. Кстати, свою первую операцию на сердце он успешно провел в районной Бешенковичской больнице, куда был распределен после окончания в 1951 году Витебского мединститута.

Каждый ученик был для Анны Григорьевны личностью. Каким бы строгим ни был разговор с каким-либо проказником, никогда, ни единым намеком, не умалялось его человеческое достоинство. Такой штришок – и к десятикласснику, и к первокласснику она обращалась только на «Вы». Она не сомневалась, что каждый ученик, если его правильно направить, воспитать трудолюбие, развить скрытые способности и таланты, может достичь очень многого. Этих же правил придерживался и весь учительский коллектив, благодаря чему и достигались серьезные успехи в учебе и воспитании своих подопечных.

В июне 1945 года я из Германии ехал в отпуск в Витебск. Поезд подходил к городу с полоцкого направления, и первое узнанное из поезда здание на высоком берегу Двины была моя 10-я школа. На следующий день я пошел в школу. Первого, кого там встретил, была Анна Григорьевна! Она вернулась в Витебск сразу же после его освобождения из Коврова, где работала в эвакуации в школе. Нельзя было представить школу без Анны Григорьевны. Еще 15 лет, пока ее не вывел из строя тяжелый инфаркт миокарда, она работала в родной школе. Но и после этого за добрым советом, квалифицированной консультацией к ней постоянно обращались ее коллеги и молодые учителя. Постоянными гостями были и ее бывшие ученики. Анна Григорьевна ушла из жизни в 1978 году.

Школа всячески поощряла участие учеников и во внешкольных занятиях и увлечениях. А уж о возможностях развития своих способностей в стенах школы и говорить не приходится.

Вспоминается и такой примечательный эпизод. В моем классе чуть ли не ежедневно, подпольно, выпускалась на двойном тетрадном листке юмористическая газетка «Гениальный ум» («ГУМ»). Особой крамолы в ней не содержалось, но, тем не менее, не все материалы могли быть одобрены учителями («Чижик и Белорус из одной шайки» – о случайной встрече ученика со своим преподавателем в бане; постоянная рубрика «Фольклор» – не слишком тонкие анекдоты, правда, не идущие ни в какое сравнение с теми, что ныне печатаются в специальных сборниках и которыми не брезгуют и многие СМИ; «Перлы» – не самые удачные на уроках обороты речи и учеников, и учителей и т.д.). Конечно, без всякой скрытой мысли или цели на школьных примерах встречались безобидные пародии на некоторые гипертрофированные проявления культа личности. Так, сообщение о полученном, скажем, Мотей Лондоном «отлично», выглядело примерно так: «В ожидании его ответа класс украсился портретами Моти и лозунгами «Да здравствует в веках наш родной и любимый великий Лондон!», «Слава Максу Лондону!» И вот Лондон идет к доске. Весь класс встает, раздаются возгласы «ура», «банзай», «но пассаран». На шум сбегаются учителя и ученики из других классов и с радостными воплями приветствуют отвечающего. Овация длится 41 минуту и после переменки возобновляется с новой силой. Но вот ответ закончен, немая сцена, а затем снова восторженные крики, в воздух взлетают портфели, сумки, чернильницы, книги, завтраки, провозглашаются тосты, поются гимны». В 30-е годы такой «репортаж» мог быть совсем не так истолкован со всеми вытекающими последствиями.

Шли дни, месяцы и годы – «ГУМ» выходил хотя и нелегально, но регулярно. Однажды во время контрольной по математике (а «ГУМ» издавался и во время контрольных) Анна Григорьевна заметила, как с задней парты была передана Семке Чижику какая-то бумага, которую он, отложив свою контрольную в сторону, стал подозрительно внимательно читать. Так нахально пользоваться шпаргалкой Аннушка (как любовно называли А.Г. Блау все школьники) допустить не могла. «Так, Чижик, что вы там внимательно изучаете? Дайте-ка это сюда». «Это ничего, Анна Григорьевна, это просто так». «Вот и дайте мне это просто так». «Да это Вам совершенно неинтересно!» «Чижик, я Вам сказала!» И вот Чижик отдал Аннушке очередной «ГУМ». Убедившись, что это не шпаргалка, она вернула газетку: «Так, Чижик, возьмите и, пожалуйста, дочитайте, когда сдадите контрольную. А редактора я попрошу на большой перемене зайти в учительскую» (контрольная была на первом уроке). На большой перемене, после проведенного короткого закрытого классного собрания с повесткой дня «идти или не идти», было принято решение «идти», и самозваный редактор (им был я) отправился в учительскую. Там он был встречен Анной Григорьевной, классным руководителем Басей Моисеевной и директором Тихоном Емельяновичем. Тихон Емельянович задал вопрос: «Ну, листок у тебя?» – «Нет». – «Ну, принеси». Редактор быстро сбегал и принес. «Оставь и иди». И редактор ушел. «Что будет?» – думал весь класс. На следующий день на большой перемене редактор был снова вызван в учительскую. «Есть мнение выпускать газету легально, а может быть, даже не газетку, а журнал, а школа поможет и бумагой и всем, что понадобиться. Идет?» – «Надо подумать». – «Думай».

Возвращения редактора ждал весь класс. Предложение учителей было встречено дружным «ура». На очередном уроке вышел экстренный выпуск «ГУМа», объявивший о постепенной реорганизации газеты в журнал. И вот через какое-то время вышел первый номер журнала. В работе над ним приняли самое активное участие Лиля Лифшиц, Шура Владиславлев, Вася Стрибук и другие, ставшие самозваной редколлегией. Журнал был прочитан всем классом. Был он дан на прочтение и учителям, которые особого восторга не выразили, но и добро на его выпуск не отменили.

Журнал стал выходить регулярно, раз в месяц. В то же время какие-то сиюминутные события находили отражение в выходивших по этим случаям экстренных газетках старого образца.

Журнал постепенно стал читаем и в параллельном классе, и в других. От новых читателей стала поступать и корреспонденция. И тогда было решено всем новым авторам присвоить звание гениев, а членам редколлегии – бешеных гениев (надо отметить, что редакторы ложной скромностью не отличались).

Последний предвоенный номер «ГУМа» вышел накануне нашего выпускного бала – 21 июня 1941 года. После войны «ГУМ» выпускался по случаям юбилея школы и к встречам выпускников 1941 года, на которые приглашались и выпускники школы других лет. Пока последний номер вышел к 60-летию Победы. И журнал стал «международным» – на его страницах были материалы из России, Украины, Латвии, Литвы, Германии, Израиля и, конечно, из разных концов Беларуси.

Кроме «ГУМа» литературным кружком, которым руководила Б.М. Снитко, издавался легальный, солидный журнал «Дружба». Его редколлегию возглавляла Лиля (Лидия Алексеевна) Обухова, впоследствии ставшая известной писательницей. К сожалению, после войны «Дружба» не возродилась, но ее редактор не теряла связей со школой, и в «ГУМе» от 1 мая 1963 года была помещена еще нигде не опубликованная рукопись Лили «Прекрасные страны».

С началом войны мальчишки старших классов ушли в армию, девушки в советском тылу продолжали учебу и в школах, и в высших учебных заведениях, становились участницами трудового фронта. Некоторым ребятам не довелось эвакуироваться, и они испытали все тяготы оккупации и, к глубочайшему сожалению, после освобождения родины – недоверие к себе со стороны известных органов.

Из нашего 10 «Б» почти всем парням выпала честь защищать страну. Не вернулись с войны Леня Белов, Зяма Берман, Гриша Короткин, Юра Кравчинский, Иосиф Либинштейн, Мотя Лондон, Степан Тимофеев.

С честью выполнил свой долг наш самый юный одноклассник Лева Пикман (родился 8 января 1924 года). Его отец погиб в народном ополчении при защите Витебска в июле 1941 г., а Леве с родными удалось эвакуироваться в г. Саратов. Работал на военном заводе и все время стремился на фронт. Наконец, в декабре 1941 года его призвали в армию. Окончил артиллерийское училище и с августа 1942 года воевал в противотанковых артиллерийских подразделениях и частях. Сколько было его подразделением уничтожено вражеской бронетехники, затрудняется сказать, но об этом хорошо говорят его награды – он награжден шестью боевыми орденами и множеством медалей. Был ранен и контужен. Войну окончил 2 мая 1945 года около рейхстага. После войны окончил Высшую офицерскую артиллерийскую школу в Ленинграде и Военно-транспортную академию. Уйдя в отставку в звании майора, работал инженером на крупном промышленном объединении в Саратове, активно участвовал в общественной жизни, был членом президиума Совета ветеранов объединения. В настоящее время проживает в Германии, поддерживает связи со школой и одноклассниками.

Выпускник нашего класса Юрий Цереня был, несмотря на свои юные годы, одним из организаторов комсомольского подполья в Сиротинском районе, участвовал в боевых операциях в составе партизанской бригады С.М. Короткина. Позднее стал секретарем Сиротинского подпольного райкома ЛКСМБ. Победу встретил будучи секретарем Витебского горкома ЛКСМБ. Благодаря своим незаурядным организаторским способностям, инициативности был избран секретарем ЦК ЛКСМБ. В 1969 г. возглавил Брестское областное управление профтехобразования. За боевые и трудовые дела Юра отмечен многочисленными государственными наградами, ему присвоено почетное звание Заслуженного учителя БССР.

Фронтовиками были наши одноклассники Абрам Дукаревич, Абрам Саравайский, Семен Чижик, Дмитрий Шаппо, Яша Гительсон и другие.

В годы войны в рядах Красной Армии были и многие девушки, в том числе наши одноклассницы Соня Маневич (зенитчица), Даня Саравайская (санитарка в санитарном эшелоне), Иля Гейзина, Оля Хвесюк.

Несмотря на трудности военных лет и послевоенного периода мои школьные друзья успешно продолжали учиться и достигли замечательных успехов.

Семен Чижик – доктор наук, лауреат Сталинской и Ленинской премий, долгое время трудившийся в закрытом режиме.

Михаил Перельман – академик Академии медицинских наук СССР, лауреат Государственной премии СССР, известнейший в СНГ и далеко за его пределами кардиохирург, работающий и по сегодняшний день. Его добрый друг, девятиклассник 1941 года нашей школы, Олег Роман вспоминает: «Я не забуду, как присутствовал у него на операции и видел живое сердце, «сердце на ладони» – это действительно впечатляет!»

Сам Олег Роман – академик Национальной Академии наук Беларуси, профессор, доктор технических наук. Он признан отцом белорусской порошковой металлургии. Отцом, у которого много «детей», – научно-производственное объединение порошковой металлургии, три научно-исследовательских института, завод порошковой металлургии в Молодечно. Он – один из основных создателей международного центра порошковой металлургии и новых материалов в Индии. Среди его наград: ордена Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, Знак Почета. Одним из первых награжден медалью Франциска Скорины. Отмечен премией Перу, званием «Лучшего иностранного ученого Индии» 2000 года и многими другими, заслуженными трудом и умом отличиями.

Среди бывших учеников нашей школы – доктора наук Ляля (Виолетта) Кондратьева, Валентина Чепко, Валентина Иванова, кандидат биологических наук Серафима Калецкая, главный психиатр Латвии Павел Гаухман, Заслуженный врач РСФСР Рива Газарх, редактор журнала «Вопросы философии» Дмитрий Большов и многие другие – инженеры, врачи, педагоги.

Школа дала и известных писателей. Это – Александр Тверской и упоминавшаяся Лиля (Лидия) Обухова, автор многих интереснейших произведений. Первый ее роман «Глубынь – городок» о людях Полесья вышел в свет в 1955 году. Ею написан роман «Заноза» и многие другие талантливые произведения. К 1000-летию Витебска написана книга исторических новелл «Витьбичи».

Наша одноклассница Лиля Лифшиц во время войны окончила Московский институт боеприпасов; лучшая ученица в школе, она проявила себя талантливым инженером. Но, кроме того, она талантливый журналист и поэт, в 2001 году вышла ее книга «Утрата» – «Рай для дармоедов», куда вошли два романа, повесть, рассказы, публицистика. Хочется отметить, что все свои литературные произведения она подписывает, в память о своей любимой учительнице, псевдонимом Лиля Снитко.

Одним из самых талантливых учеников в нашем классе был Шура Владиславлев – прекрасный математик и физик, знаток литературы, отличный спортсмен. Он – сын репрессированного учителя, жил с матерью и двумя братишками (6 июля

1941 г., когда он проводил меня из Витебска, его младший братик был еще в пионерском лагере), вынужден был остаться в городе, а позднее угнан в Литву. Все это, конечно, после освобождения закрывало перед ним многие двери. Тем не менее, ему удалось окончить институт инженеров железнодорожного транспорта и стать одним из лучших специалистов станции Вильнюс. А в 1949 г. он все-таки был репрессирован и реабилитирован только в 1953 г.

А сколько довоенных учеников нашей школы стали прекрасными инженерами, врачами, педагогами!

Хочется отметить, что школа остается верной своим традициям, верной памяти.

Борис ГИНЗБУРГ,

Витебск, Беларусь

http://mishpoha.org/n23/23a24.php

журнал "Мишпоха" №23/2009

***

А. Д. Тверской. Пролог к повести "Турецкий марш":

Город — ласковый.

Под каштаном с утра; теплые солнечные пятна в траво плавно колышется вместе с листвой, плывут по двору, вздрагивают, останавливаются.

Рань. Солнце. Сосна.

В городе — сосна.

Играют мускулы сильной реки Благодати. Благодать голуба. А если глядеть с моста, река черна от глубины.

Город Витязь.

Город на холме.

Каланча — не пожарная, а древняя дозорная башня — торжественная, словно стрельчатый снежный собор.

Неширокие тротуары — в гору, к каланче. Домов каменных много: небольшие, белые и желтые. Колонны петровских времен. Черное железо строгих старинных оград,

и на нем зеленые звезды кленов.

Здание, где, говорят, останавливался во время шведской войны сам Петр Первый. В этом же доме была штаб-квартира и опочивальня Наполеона.

Бывший Губернаторский сад. Меж высоких дубов, рядом с новой школой,- высоченный гранитный обелиск памяти героев Отечественной войны 1812 года.

Под обелиском четыре старинных орудия: чугунные пушки, короткие и толстые. Увесистые ядра.

Подойдет к монументу человек, снимет шапку, глядит на граненую вершину, омываемую облаками и славою.

Вечерами силуэт памятника озаряется тем особенный закатом, который бывает, пожалуй, только в краях, близких к Балтийскому морю.

Предваряя сумерки, навевает марево бледно-зеленое море неба. Каланча и монумент опускаются на дно. Потонувшим кораблем стоит Витязь под оранжево-алым пожаром.

Не проходит и получаса, как начисто меняется картина — будто глядишь из иного окна. Тлеет закат, догорает небо, ночь окутывает город. Где-то тихая песня — о встречном. Но как разглядеть во мраке завтрашний, встречный день?..

Город спит, как человек.

Ласковый город.

***

***

ПИСЬМО УЧИТЕЛЬНИЦЕ

Слова: Михаил Танич

Музыка: Ян Френкель

1

Анна Константиновна!

Вам за давней давностью

И не вспомнить неслуха

С чёлочкой торчком.

Шлю Вам запоздалое

Слово благодарности

За мои чернильные

Палочки с крючком.

Припев:

Ах, как годы торопятся!

Их с доски не стереть...

Но давайте, давайте попробуем

Не стареть, не стареть!

2

Анна Константиновна!

Если Вы позволите,

К Вам на математику

В детство удеру –

Поучиться заново

Крестикам и ноликам,

Самой главной грамоте –

Правде и добру.

3

Анна Константиновна!

А в конце послания

Вам желает радостей

И хороших слов

Ваш не отличавшийся

По чистописанию

С третьей парты — помните? –

Лёша Иванов.

Анна Константиновна Северинец

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Все он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит...

Пуля, им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век,

Это сделал в блузе светло-серой

Невысокий старый человек.

“Что за стихи? – спросил Марк упавшим голосом. – Неизвестного поэта… малозначительного…— ответил Александр Петрович, – некий Гумилев… тоже был расстрелян… как ваш отец. А что – нравится? Да, это поэзия!” Любопытна перекличка: в шпионском детективе – повести А. Полещука “Эффект бешеного солнца” (Альманах научной фантастики. Вып. 8. М., 1970. С. 81) – белогвардеец-контрразведчик, террорист и “вредитель” исповедуется так: “Я был другим. Всегда другим. Меня поразили когда-то слова: “Я злюсь, как идол металлический среди фарфоровых игрушек...” Ваши друзья расстреляли автора этих строк…” (цитируются строки из стихотворения Гумилева 1913 года “Я вежлив с жизнью современною…”; имя автора в тексте, конечно, не указано).

Уместно на этом сайте фантастической литературы вспомнить и о др. фант. произведениях, в частности — упомянутых здесь учеников 10-й школы: Алекса́ндр Давы́дович Тверско́й (1924—1990), переводчик на русский — Иваненко О. Сандалики, первая скорость! Пять сказок. М., 1972; Бережной В. Сенсация на Марсе. Научно-фантастические повести и рассказы. М., 1988.

Ли́дия Алексе́евна Обухова (1924 — 1991) Заметным явлением в советской фантастике 1960-х годов стала повесть Обуховой «Лилит» (1966) — первое произведение писательницы в жанре фантастики. В повести, содержащей явные отсылки к апокрифическому библейскому мифу, описан контакт инопланетных пришельцев с первобытными людьми Земли. Ряд других фантастических рассказов и повестей Обуховой, относящихся в основном к юмористической фантастике — «Птенцы археоптерикса», «Диалог с лунным человеком», «Дочь Ноя», «Яблоко этого года» — вошли в сборник «Диалог с лунным человеком» (1977)

Википедия

В таком виде стихотворение “Рабочий” появилось в советской печати, причем в детской книжке, но со следующей многозначительной купюрой: после второго четверостишия, слов “что меня с землею разлучит” и отточия следовало еще одно:

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждет его в большой постели

Сонная и теплая жена.

По-видимому, наша “целомудренная цензура” решила не смущать неокрепшие души старшеклассников такими сценками. Еще Пушкин в сказке “Царь Никита и сорок его дочерей” задавал себе такой вопрос:

Как бы это изъяснить,

Чтоб совсем не рассердить

Богомольной важной дуры,

Слишком чопорной цензуры?

Советская в этом смысле давала ей сто очков вперед.

В годы перестройки, между прочим, некоторые бойкие журналисты пытались доказать, что Гумилев предсказал свою судьбу и речь в стихотворении идет о российском рабочем; для этой цели перевирали даже одну строку: “Над седою, вспененной Невой”, а не Двиной. Нет, все-таки немецком: полк Гумилева стоял на берегу Двины, а стихотворение опубликовано впервые еще в 1916 году в газете “Одесский листок” (10 апреля). Против такой спекуляции, имевшей давнюю традицию, постоянно возражала в свое время Ахматова: “…отнесение стихотворения “Рабочий” к годам Революции и т. д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день”14.

Повесть “Турецкий марш” переиздавалась дважды – в 1968 и 1983 годах. Так вот: в этих позднейших изданиях выделенный диалог ученика и учителя исчез; хотя стихотворение “Рабочий” и оставлено, но без имени автора. Исчезла и сцена ареста: об этом факте вообще не упоминается, поскольку официальные инстанции приказали “закрыть” тему репрессий: “партия на ХХ съезде уже все сказала… сколько можно…” Стоит отметить, что второе издание подписано к печати 29 августа 1968 года, то есть примерно через неделю после ввода советских танков в Прагу. Это был сигнал: “чешская весна” могла состояться благодаря резкому смягчению цензурного режима; советские идеологические надсмотрщики учли этот “опыт”.

Далее события в повести развиваются так. В город приходят фашисты. Учитель Александр Петрович Грандт, пытавшийся с помощью стихов Гумилева “духовно растлить” своего ученика, оказывается, естественно, фольксдойчем, потомком немецких баронов. Он тотчас же стал служить оккупантам, издавая и редактируя антисоветскую газету “Новый путь”. Затем он становится бургомистром, организатором еврейского гетто. Название повести не случайно: под звуки “Турецкого марша” Моцарта, кощунственно превращенный сентиментальными “эстетами”-палачами в погребальный, производятся массовые расстрелы… Судьба все-таки зло подшутила на Грандтом. Искусный художник-гравер, услугами которого пользовались подпольщики для подготовки фальшивых аусвайсов, сооружает по их просьбе поддельный документ, подброшенный затем некоему Родько, недругу Грандта, но также служившему фашистам. На его основе Родько и посылает донос в гестапо, в котором утверждал, в частности: “В наши железные колонны, сплоченные и ведомые фюрером, прокрался иудо-большевистский враг. Имя его Александр Петрович (он же – Исаак Пейсахович) Грандт”, занимающийся укрывательством евреев и другими └преступлениями против Рейха“”. Гестаповцы поверили этой подделке: Грандта вешают посреди центральной площади города.

Несколько слов об авторе этой повести. Александр Петрович Тверской родился 12 апреля 1924 года в Витебске (очевидно, город Витязь образован по некоторому созвучию), окончил там среднюю школу, затем принимал участие в Великой Отечественной войне, награжден медалями. В 1956 году окончил филологический факультет МГУ, в 1960 году принят в члены Союза советских писателей 15.

Любопытные сведения о Тверском сообщает в журнале еврейских общественных организаций Белоруссии “Мишпоха” (2003, № 14) его одноклассник Борис Гинзбург, вместе с ним окончивший в 1941 году витебскую школу. Он рассказывает, что А. Д. Тверской часто приезжал из Москвы в Витебск, собирая материалы для своей книги и беседуя со многими людьми, перенесшими здесь период оккупации, с бывшими партизанами и подпольщиками, знакомился с архивными материалами. Прототипы героев книги довольно легко угадываются, хотя и выведены под другими или слегка измененными именами. В частности, учителем истории в те годы действительно был Александр Львович Брандт: в повести изменены только отчество и первая буква фамилии. “Почти вся его предательская деятельность передана точно, – пишет Гинзбург. — В годы войны он добровольно пришел на службу к фашистам. Стал редактором их газетенки. Писал подобострастные статьи о новой власти. С гневом обличал то, о чем с восторгом отзывался в предвоенные годы. Газета была “нашпигована” антисемитскими пасквилями. Брандта убили в городе партизаны”.

А.В. Блюм

http://magazines.russ.ru/neva/2011/4/bl10...

* * *

Довоенная школа

Сегодня по адресу ул. Путна, 3 находится средняя школа № 10. Она была основана в 1937 году, называлась "сталинской".

— В то время большинство средних учебных заведений в Витебске размещалось в приспособленных помещениях. Здание на бывшей Депутатской было одним из немногих, построенных специально для школы, — говорит Ольга Давидовская.

Школа № 10 считалась лучшей в городе и одной из крупнейших в республике. Здесь было самое современное оборудование для кабинетов химии, физики, а также светлые просторные классы, живой уголок, спортзал, буфет, пионерская комната, мастерские.

Первого директора школы Бронислава Плинта постигла трагическая участь: он был репрессирован.

Здание СШ № 10. 1945 год. Фото из фондов Витебского областного краеведческого музея

Читать полностью: https://news.tut.by/society/433089.html

Планировка здания позволяла быстро развернуть в нем госпиталь, превратить классы в палаты. В первой половине 1941 года городской отдел образования отвел пять школ Витебска военному ведомству — для организации госпиталей. Среди них была и школа № 10.

Однако в годы оккупации в ней, по воспоминаниям местных жителей, находился немецкий сборный пункт. Здание пережило военное лихолетье, и уже 1 сентября 1944 года здесь снова начались занятия.

Первым послевоенным директором школы была Анна Блау, учитель математики.

Заслуженные учителя БССР, преподаватели СШ № 10 г. Витебска А.Г. Блау (слева) и Т.А. Ляторовская. 1948 год. Фото из фондов Витебского областного краеведческого музея

Школа № 10 и сегодня — одна из самых престижных в городе.

Вид из сквера на Успенской горке на разрушенное здание Спасской церкви и СШ № 10. 1954 год. Фото из фондов Витебского областного краеведческого музея

После освобождения Витебска от фашистов 26 июня 1944 года школу начали восстанавливать, и 1 сентября она снова открылась. Послевоенным ученикам не хватало бумаги, чернил, мела… Но дети стремились к знаниям и развитию, и уже в 1946 году на базе этого учебного заведения открылась первая в Витебске спортивная школа. А вот ее первых двух директоров – Бронислава Плинта и Павла Шаппо, постигла трагическая участь: они были репрессированы в 1937-1938 годах.

https://news.vitebsk.cc/2012/10/13/na-vit...

https://news.tut.by/society/433089.html

Школа основана в 1937 году, в сентябре её открыл первый директор Бронислав Плинт. В неё была переведена часть учащихся 3-й школы. Они и стали первыми выпускниками в 1938 году. В это время она была одной из самых крупных школ в стране, получила самое современное оборудование для кабинетов химии, физики, сразу же активно включившись в существующую систему образования. За четыре предвоенных года её стены покинули десятки выпускников, по воспоминаниям которых, а также по немногим фотографиям и документам можно установить её историю за тот период. Но мирное существование школы продлилось недолго. Сразу после выпускного бала, 22 июня 1941 года разразилась война. В это страшное время вчерашние выпускники на себе ощутили все тяготы оккупации, фронта и партизанской борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.

Среди учителей школы были те, кто вместе с учениками ушёл на фронт, героически сражался, защищая Родину. Многие, вернувшись с фронта, пришли снова в школу, чтобы уже в мирное время трудиться на благо Родины. Некоторые позже стали директорами школы. Среди них Озеров Виктор Яковлевич, Овчинников Константин Сидорович.

После изгнания фашистов из Витебска 26 июня 1944 года сразу же началось восстановление школы, и 1 сентября она продолжила свою работу. В те тяжелые времена не всегда хватало бумаги, чернил, мела, в войне погибло всё современное оборудование и оснащение кабинетов, но было главное — у всех школьников было желание учиться, продолжать своё прерванное войной образование, постигать науки. Надо сказать, что образование тогда (это касается естественных наук — физики, химии и др.) было гораздо интереснее, чем сейчас, так как целью обучения в школе в то время было не только дать выпускникам необходимые знания, но и сориентировать их в выборе профессии, а значит, на уроках изучалась не только теория, но и то, как она применяется на практике в народном хозяйстве страны. В шестидесятые годы каждый восьмиклассник знал такие вещи, о каких сегодня слышал не всякий одиннадцатиклассник. Главной целью тогдашнего образования было заинтересовать школьников той или иной профессией, «чтобы вырастить из них достойных строителей коммунизма».

Уже в 1946 году у нас была открыта первая спортивная школа города Витебска.

Трагическая судьба постигла первых двух директоров школы, попавших под волну репрессий в 1937—1938 годах. Про Бронислава Плинта информация не сохранилась, а про Шаппо Павла Дмитриевича известно, что он родился в 1898 году в деревне Усна Ушачского района, был хорошим педагогом, учителем математики, а в должности исполняющего обязанности директора находился всего несколько месяцев. Он был осуждён 17 ноября 1937 г. и расстрелян 10 января 1938 г. Реабилитирован 13 сентября 1957 года. Последним предвоенным директором школы был Видишев Тихон Емельянович.

В последующие годы в школе неоднократно менялись директора. C 21.10.1944 г. – Блау Анна Григорьевна; c 05.06.1945 г. – Бром Лазарь Иосифович; c 18.07.1946 г. – Радевич Иван Леонович; c 22.08.1949 г. – Озеров Виктор Яковлевич;c 28.11.1960 г. – Пархимчик Александр Сильвестрович; c 14.02.1961 г. – Радевич Иван Леонович; c 12.09.1962 г. – Овчинников Константин Сидорович; c 01.09.1978 г. – Бунто Тамара Павловна; c 17.11.1983 г. – Ткачёва Галина Петровна; c 21.08.1987 г. – Шарендо Петр Николаевич; c 07.03.1996 г. – Кунашко Валерий Викторович; c 22.10.1996 г. по 2010 – Лычковский Павел Михайлович.

http://s10vitebsk.narod.ru/histsch.html

Так выглядел фасад школы накануне открытия

Довоенный интерьер школы

слева — Спасская церковь, справа — 10-я "сталинская" школа (военное фото из архива В. Борисенкова)

Школа основана в 1937 году, в сентябре её открыл первый директор Бронислав Плинт. В неё была переведена часть учащихся 3-й школы. Они и стали первыми выпускниками в 1938 году. В это время она была одной из самых крупных школ в стране, получила самое современное оборудование для кабинетов химии, физики, сразу же активно включившись в существующую систему образования. За четыре предвоенных года её стены покинули десятки выпускников, по воспоминаниям которых, а также по немногим фотографиям и документам можно установить её историю за тот период. Но мирное существование школы продлилось недолго. Сразу после выпускного бала, 22 июня 1941 года разразилась война. В это страшное время вчерашние выпускники на себе ощутили все тяготы оккупации, фронта и партизанской борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.

Одним из учеников школы, внесших свой вклад в Победу, был пионер Валентин Пахомов, посмертно награждённый орденом Отечественной войны ІІ степени.

Валентин родился в Витебске в 1927 году. Окончил 7 классов, подружился с будущим руководителем одной из Витебских подпольных групп Белохвостиковым А. Е., их дружба крепла и закалялась в совместной борьбе с фашистами. Весной 1943 года гитлеровцы заслали в Витебское подполье провокаторов и разведчика Валю Пахомова расстреляли 10 апреля 1943 вместе с другими подпольщиками.

Среди учителей школы были те, кто вместе с учениками ушёл на фронт, героически сражался, защищая Родину. Многие, вернувшись с фронта, пришли снова в школу, чтобы уже в мирное время трудиться на благо Родины. Некоторые позже стали директорами школы. Среди них Озеров Виктор Яковлевич, Овчинников Константин Сидорович.

После изгнания фашистов из Витебска 26 июня 1944 года сразу же началось восстановление школы, и 1 сентября она продолжила свою работу. В те тяжелые времена не всегда хватало бумаги, чернил, мела, в войне погибло всё современное оборудование и оснащение кабинетов, но было главное — у всех школьников было желание учиться, продолжать своё прерванное войной образование, постигать науки. Надо сказать, что образование тогда (это касается естественных наук — физики, химии и др.) было гораздо интереснее, чем сейчас, так как целью обучения в школе в то время было не только дать выпускникам необходимые знания, но и сориентировать их в выборе профессии, а значит, на уроках изучалась не только теория, но и то, как она применяется на практике в народном хозяйстве страны. В шестидесятые годы каждый восьмиклассник знал такие вещи, о каких сегодня слышал не всякий одиннадцатиклассник. Главной целью тогдашнего образования было заинтересовать школьников той или иной профессией, «чтобы вырастить из них достойных строителей коммунизма».

Уже в 1946 году у нас была открыта первая спортивная школа города Витебска.

Из стен школы вышли многие замечательные люди. Среди них была Лидия Обухова, выпускница 1940 года. Она являлась членом Союза писателей СССР, автором замечательных книг «Доброта», «Разговор с лунным человеком», «Весна чаще, чем раз в год», «Глубынь-городок», «Заноза», одной из первых книг о Витебске «Витьбичи». Её «Путешествия» впервые были опубликованы в отрывках в школьной газете «Гениальный Ум».

Советский писатель, член Совета по белорусской литературе, член Совета по детской и юношеской литературе Союза писателей России, член правления Совета ветеранов войны — московских писателей — всё это наш выпускник 1941 года Александр Давыдович Тверской. Родился он в 1923 году, на фронте был командиром взвода разведки, имеет награды. События, происходившие в Витебске в годы Великой Отечественной войны, писатель отразил в своей повести «Турецкий марш», а его роман «Песня над Босфором» выдержал 7 изданий.

Трагическая судьба постигла первых двух директоров школы, попавших под волну репрессий в 1937—1938 годах. Про Бронислава Плинта информация не сохранилась, а про Шаппо Павла Дмитриевича известно, что он родился в 1898 году в деревне Усна Ушачского района, был хорошим педагогом, учителем математики, а в должности исполняющего обязанности директора находился всего несколько месяцев. Он был осуждён 17 ноября 1937 г. и расстрелян 10 января 1938 г. Реабилитирован 13 сентября 1957 года.

Фамилия: Плинт

Имя: Бронислав

Отчество: Владимирович

Дата рождения: 00.00.1906

Район: Витебский р-н

Национальность: поляк

Должность/профессия: директор

Партийность: член/канд. в члены ВКП(б)

Арест

Дата: 10.03.1938

Приговор

Дата: 26.05.1938

Судебный орган: тройка

Правовое основание: 72, 76 УК БССР — Деятельность в составе ПОВ

Приговор: ВМН

Смерть

Дата: 29.08.1938

Населённый пункт: Витебск

Реабилитация

Дата: 10.10.1989

Реабилитирован: Прокуратура Витебской обл.

Источники

База данных „Жертвы политического террора в СССР”\Белорусский "Мемориал"\УКГБ Витебской обл.

http://s10vitebsk.narod.ru/Ourpupils.html

Плинт Бронислав Владимирович 1906 Витебская обл., Витебский р-н, Витебск, ул. 4-я Фрунзе, д. 24 Витебская обл., Витебский р-н, Витебск, ул. 4-я Фрунзе, д. 24

Национальность: поляк

Осудивший орган: "тройка"

Статья: 72, 76 УК БССР — Деятельность в составе ПОВ

Дело: УКГБ Витебской обл.

Источник: Белорусский "Мемориал"

Плинт Бронислав Владимирович

Родился в 1906 г., ст. Рынгин Курляндской губ., Латвия; поляк; член/канд. в члены ВКП(б); директор, Школа № 10 г. Витебска. Проживал: Витебская обл., Витебский р-н, Витебск, ул. 4-я Фрунзе, д. 24.

Арестован 10 марта 1938 г.

Приговорен: "тройка" 26 мая 1938 г., обв.: 72, 76 УК БССР — Деятельность в составе ПОВ.

Приговор: ВМН Расстрелян 29 августа 1938 г. Место захоронения — Витебск. Реабилитирован 10 октября 1989 г. Прокуратура Витебской обл.

Источник: Белорусский "Мемориал"

***

ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Турецкий писатель из... Витебска

Борис Гинзбург

В этом году исполняется 80 лет со дня рождения интересного писателя и прекрасного человека Александра Давыдовича Тверского. Еще недавно его книги выходили большими тиражами, устраивались читательские конференции, писались хвалебные рецензии. Он был членом редколлегий, лауреатом... А сегодня мало кто о нем помнит. Даже в энциклопедических изданиях, вышедших в последние годы, забывают указать его имя... И только в еврейском общинном центре родного города Александра Давыдовича, который, кстати, находится недалеко от того места, где до войны жил сам писатель, собрались его старые друзья, одноклассники, чтобы вспомнить добрым словом, чтобы прочитать вслух отрывки из его произведений...

Я как и Александр Тверской, в 1941 году окончил 10 среднюю школу в городе Витебске, я – 10 “Б”, он – 10 “А”. По довоенным годам я помню Алика таким: стройный, среднего роста, с умными глазами, с богатой мимикой лица, насмешливый, остроумный, как говорится, “свой в доску”.

Обложки книг Александра Тверского.Вспоминается такой забавный случай, о котором он рассказал. Отвечая на уроке литературы о Маяковском, Алик говорил, что поэт оперативно реагировал на все события в стране. В период ликвидации кулачества Маяковский в одном из своих стихотворений якобы провозгласил лозунг “Бей кулака кулаком!”. Это, конечно, было фантазией Алика, но реакции педагога на это “открытие” не последовало.

Во время учебы в старших классах у нас издавалась сатирическая газетка, а потом и рукописный журнал “Гениальный ум”. Последний довоенный номер был выпущен 21 июня 1941 года, к прощальному балу выпускников школы. Но и после войны “ГУМ” продолжал жить, он выходил к встречам довоенных выпускников в школе, иногда к личным юбилеям “бешеных гениев” (такого “почетного звания” удостаивались наиболее активные участники “ГУМа”). Так, в специально выпущенном к встрече довоенных выпускников школы “ГУМе” от 1 мая 1963 года среди прочих материалов были помещены воспоминания нашей преподавательницы литературы Баси Моисеевны Снитко. В редакционном “предисловии” к ним были и такие слова: “Покровительствовала любителям литературы и искусства. Из-под ее крыла вышел ряд талантливых русских и турецких писателей”. Русским писателем именовалась Лидия Обухова. А “турецким” – Александр Тверской. Это было связано с названием первого крупного произведения писателя – “Песня над Босфором”. (Впервые издано в 1959 году “Детгизом”, тираж 90 тыс. экз.). Интереснейшая книга о большом турецком поэте, лауреате Международной премии мира, неутомимом борце за мир Назыме Хикмете.

На другом, тоже “турецком” произведении Александра Тверского я хотел бы остановиться подробнее. Эта замечательная повесть, которая называется “Турецкий марш”. К Турции она не имеет никакого отношения. Эта книга о Витебске в последние предвоенные годы и в годы Великой Отечественной войны, о зверствах фашистов и их пособников, о мужественной борьбе с врагом всего народа, в том числе вчерашних школьников. Книга названа “Турецкий марш” потому, что под звуки этого музыкального произведения Моцарта фашисты расстреливали узников витебского гетто. Они были “большими эстетами”, палачи в черной эсэсовской форме. Да и местные прислужники по части садизма старались им подражать.

Обложки книг Александра Тверского.Впервые книга “Турецкий марш” издана “Детгизом” в 1965 году тиражом 75 тысяч экземпляров. Получила в центральной печати высокую оценку крупнейших литераторов страны за ее художественные достоинства и за гневное страстное разоблачение нацизма и расизма. Лев Кассиль писал: “Существо повести Александра Тверского, ее душа – интернационализм советской молодежи, неодолимое презрение истинных сынов и дочерей нашей страны ко всем и всяческим проявлениям шовинизма, безоговорочная непримиримость к любым видам национальной вражды”. Илья Эренбург подчеркивал “хороший романтизм” повести. Борис Полевой отмечал: “… полезная книга… интернациональное воспитание – важная штука, особенно после войны, когда семена гитлеровского чертополоха… дают уродливые всходы”. Как актуальна эта оценка возрождающегося фашизма и сегодня! Хорошо сказал и Евгений Воробьев: “И колокола Хатыни, и “Турецкий марш”, кощунственно превращенный палачами в погребальный, доносится к жителям сегодняшнего Витебска, оживленного и жизнерадостного города”. Не удивительно, что в 1968 году разошлись еще 75 тысяч экземпляров второго издания, а в 1983 году издательством “Советская Россия” “Турецкий марш” был издан тиражом 100 тысяч экземпляров.

Книга писалась долго. Созданию ее предшествовал ряд визитов автора в Витебск (постоянно Александр Тверской после войны жил в Москве), беседы с многими людьми, перенесшими здесь период оккупации, с бывшими партизанами и подпольщиками, ознакомление с архивными материалами. Такие же сведения Александр Давыдович собирал и по другим регионам, частично использовав их в этой книге. Использовал он и свои личные фронтовые наблюдения.

Витебляне без труда узнают в книге улицы, реки, здания своего города и его пригородов, несмотря на измененные их названия и даже расположение, не всегда соответствующее истинному. Описанные автором события школьных лет в основном соответствуют действительности. А вот имена выведенных в повести учеников почти все изменены, хотя о прообразах можно догадаться.

Но сразу замечу, что это не документальная повесть. О некоторых действующих лицах и описанных событиях хочу дать пояснения.

Марк Маркиш. Без сомнения прототипом послужил сам Алик Тверской , а имя заимствовано у любимого родного старшего брата.

Олег Чижик. Из текста следует, что ряд примет совпадает с моими: рыжие волосы из выпускников 1941 года были только у меня; упоминание о “ГУМе” (“Марк понял, что к этим листовкам причастен Олег”, а редактором “ГУМа” был я). И о фамилии Чижик. Со мной закончил 9 классов Семка Чижик. В последствии Семен Петрович Чижик – физик, доктор наук, лауреат Ленинской и Сталинской премий.

Катя Неруч. В ней воплотились многие черты одноклассниц автора – Гали Либинштейн и Тали Калиняк.

Борис Дымин. Это, к сожалению, оказавшийся подлецом парень с очень похожей фамилией, одноклассник Александра Тверского.

В повести упоминаются и подлинные имена соучеников, но в активном действии они не показаны (Павлик Гаухман, Ляля Кондратьева). А некоторым действующим лицам повести даны подлинные фамилии соучеников, но показаны они совершенно не в своих ипостасях, причем не всегда положительных, что в свое время у витебских читателей вызывало недоумение и даже обиду.

И несколько слов о выведенных в повести образах учителей. Их характеры и даже портретное сходство передано с большой степенью точности. Действия в годы оккупации (за исключением Грандта) им приписаны с иных лиц.

Александр Львович Брандт, преподаватель истории в нашей школе. В книжке Александр Петрович Грандт. Почти вся его предательская деятельность передана точно. В годы войны он добровольно пришел на службу к фашистам. Стал редактором их газетенки. Писал подобострастные статьи о новой власти. С гневом обличал то, о чем с восторгом отзывался в предвоенные годы. Газета была “нашпигована” антисемитскими пасквилями. Брандта убили в городе партизаны.

Бася Моисеевна Снитко, преподавательница русского языка и литературы, классный руководитель 10 “Б”. В разных изданиях она то Анна Евсеевна Гутман, то Ася Моисеевна Снежко, то Ася Евсеевна. Преподает то ботанику, то литературу, то физиологию. Но портрет и характер переданы точно.

На традиционном вечере встречи выпускников 10 средней школы города Витебска. Из-за парты приподнялся Александр Тверской. Фото 1955 года.Тихон Емельянович Видишев, преподаватель химии, был и классным руководителем, и директором школы. В повести он – Тихон Емельянович, выписан как живой.

Ольга Евгеньевна Неразик, преподавательница немецкого языка. В повести – под своим именем и отчеством, изображена довольно точно. В оккупации не была, на фронте погиб ее сын Юра – тоже ученик 10 школы.

Анна Григорьевна Блау, преподаватель математики, завуч, заслуженный учитель БССР, орденоносец. В книге – Анна Петровна Столбовая, математик, завуч. Однако образ передан не очень точно, видимо, в связи с этим изменены и фамилия, и инициалы. Она показана очень строгой. Но в картине выпускного бала А.Тверской раскрывает ее истинную доброту, широту ее горячего сердца.

Без всяких изменений показана в книге школьная техничка тетя Фруза, большой друг всех учеников.

В 10-й школе было много прекрасных Учителей, замечательных людей, светлую память о которых сохранили их бывшие ученики. В школьном музее хранятся нигде не публиковавшиеся стихи Александра Тверского, адресованные некоторым учителям к 50-летию школы (отмечалось в мае 1988 года). Вот они:

Т.Е.Видишеву

Вы такой же простой и веселый,

Вы для нас как родной отец.

Вы не просто директор школы,

Вы директор наших сердец!

О.Е.Неразик

Вы много горя испытали

И в дни войны, и до войны,

Но светлой быть не перестали –

Мы в Вас, как прежде, влюблены.

Пусть никогда не повторится

Трагедия прошедших лет,

Пускай весна в Ваш дом стучится –

Питомцы шлют Вам свой привет!

Б.М.Снитко

Вы любите людей – а это главное,

И дорого нам имя Ваше славное.

Едва мы вспоминаем Вас – Снитко –

И на душе становится легко.

Сегодня уже нет никого из наших учителей. Нет и Алика, Александра Давыдовича Тверского. Но живые их помнят. Будут знать о них и наши потомки.

https://vsr.mil.by/2013/03/06/mstiteli-at...

Пролетарский бульвар и сад Кленики.

В 1919-м Сенную площадь переименовали в Пролетарский бульвар. Правда, горожане еще долго называли его по-старому. Через три года бульвар вновь стал площадью, в духе времени ее назвали в честь немецкого политика Фердинанда Лассаля. Но вскоре вернули «пролетарское» название, оно сохранялось до 1954 года. С этого времени улица носит имя украинского гетмана Богдана Хмельницкого.

Было у бульвара и еще одно название, народное, — сад Кленики. Так витебляне называли этот район до и после войны.

Пересечение Пролетарского бульвара и Авиационного переулка. 1941 год. Фото из фондов областного краеведческого музея

Художник, на свадьбе которого гулял Пэн

В этом районе была мастерская художника Абрама Бразера. Уроженец Кишинева, он жил в Витебске с 1918-го по 1923 год. Преподавал в художественно-практическом институте, организовывал диспуты и митинги на творческие темы, создавал эскизы к праздничному оформлению города.

В квартире на бывшей Сенной Бразер давал частые уроки. Здание, в котором художник снимал жилье, не сохранилось. Известно, что оно находилось в самом начале улицы (где сейчас дом № 2).

Дом № 2 на улице Хмельницкого. На этом месте раньше было здание, где размещалась мастерская Абрама Бразера.

Витебск стал судьбоносным городом в личной жизни художника — здесь он женился на дочери педагога Г. Хабаса. Свадьбу отпраздновали осенью 1923 года в доме невесты на Лучесской улице (сейчас проспект Черняховского), а одним из гостей был сам Иегуда Пэн.

Абрам Бразер в мастерской за работой. Около 1926 года. Фото из фондов областного краеведческого музея

Довоенная архитектура

В 1930-х годах на Пролетарском бульваре строили здания, многие из которых сохранились. В их числе дом № 10 — в 1937-м его возвели как детсад фабрики имени Клары Цеткин. После войны и до конца 1980-х здесь размещалась средняя школа № 13. Сейчас тут управление по труду, занятости и социальной защите населения.

Здание управления по труду, занятости и социальной защите населения.

Неподалеку построили роддом № 2 (улица Хмельницкого, 28). В то время в Витебске было три подобных медучреждения. В годы оккупации немцы разместили здесь лазарет, а рядом, в районе современной улицы Шрадера, устроили кладбище.

С середины 2000-х годов здание, в котором в последнее время находилось гинекологическое отделение, на реконструкции. Здесь планируют открыть женскую консультацию.

Здание роддома, 1941−1944 годы. Фото: «Таямніцы Віцебска»

Дом № 9 — тоже довоенный и «медицинский». После войны тут размещался областной противотуберкулезный диспансер, потом — больница швейной фабрики «Знамя индустриализации», сейчас — областной клинический центр дерматологии и косметологии.

Областной клинический центр дерматологии и косметологии.

Жилой дом № 12, на фасаде которого — фрагменты лепнины, после войны считался элитным. В 1960-е многие его обитатели имели домашние телефоны, это было тогда роскошью. Здесь жил Петр Савик — председатель горисполкома в 1949−1953 годах.

Жилой дом № 12.

Громкое убийство

26 ноября 1942 года на Пролетарском бульваре подпольщики убили главного редактора оккупационной газеты «Новый путь» Александра Брандта. Это произошло недалеко от дома № 14, где жил Брандт (район пересечения улиц Хмельницкого и «Правды»).

После этого немцы арестовали 50 человек и грозили им расстрелом. Однако никто не выдал подпольщиков, и заложников отпустили.

Район современных площади Победы и улицы Жесткова. Справа виден Пролетарский бульвар. 1941−1944 годы. Фото: «Таямніцы Віцебска»

Читать полностью: https://news.tut.by/society/497480.html

«Брандт в правой руке держал желтый

портфель, левая находилась в кармане пальто.

Наудюнас перешел на правую сторону улицы,

наблюдая за сближением Стасенко и Бранд-

та. Вот они поравнялись. Пропустив предате-

ля, Стасенко резко обернулся и с расстояния

не более двух метров выстрелил ему в спину.

Фашистский холуй, как сноп, свалился в снег.

Стасенко побежал по Авиационной. Его пытался

перехватить полицейский, выскочивший из дома

Брандта, но Наудюнас метким выстрелом сразил

его наповал. Приговор, вынесенный предателю

Родины, был приведен в исполнение».

Так описано убийство главного редактора

оккупационной газеты «Новый путь» А. Брандта

в книге «Витебское подполье». Выстрел витеб-

ского подпольщика поставил точку на существо-

вании отца и сына Брандтов, ярых сторонников

оккупационного режима на Витебщине.

С приходом в Витебск в июле 1941 года

у оккупантов возникла необходимость созда-

ния органов власти. 22 июля 1941 года была

В оккупированном Витебске

14

организована городская управа, заведующим

которой стал белорусский национал-фашист

Всеволод Родько. Его заместителем был

назначен бывший витебский учитель Лев Геор-

гиевич Брандт. Еще совсем недавно он высту-

пал с пламенной антифашистской заметкой

в одном из номеров «Витебского рабочего»

и выражал непоколебимую уверенность в по-

беде над «фашистскими собаками». А тут –

заместитель бургомистра! Его добровольное

служение новым властям было неожиданным

для знавших его до войны жителей города.

А причин для этого у Брандта было достаточ-

но. Немец по национальности, после окончания

гимназии он поступил на юридический факуль-

тет Петербургского университета. До 1917 года

служил секретарем Петроградского окружного

суда. Позже работал учителем в разных учеб-

ных заведениях Ленинграда, Ленинградской

области и Витебска. Знал русский, немецкий и

французский языки. При советской власти три

раза сидел в тюрьме, неоднократно снимал-

ся с должностей за ненадежность и, в конце

концов, был выслан из г. Ленинграда в г. Ви-

тебск. Родные Брандта также были высланы

и сидели в тюрьмах. Его предательство было

закономерным и естественным.

Через двадцать дней после захвата немца-

ми Витебска стал выходить печатный орган

Витебской городской управы. Первоначально

газета называлась «Витебские ведомости».

С 45-го номера она выходила под названием

«Новый путь». Ее главным редактором стал

Александр Львович Брандт. Вместе со своим

отцом и другими «патриотами» Беларуси, в чис-

ле которых и небезызвестный Юрка Витьбич,

Брандт публиковал материалы, по его мнению,

«объективно рисующие всю неприглядность

прошлого советского режима, срывающие

ту завесу, которой всячески маскировали себя

большевики». В газете регулярно помещались

сводки Верховного командования германской

армии, международные сообщения, переводы

из германской печати.

Естественно, что деятельность Бран-

дтов не могла оставаться безнаказанной.

Первым получил по заслугам отец. 2 февра-

ля 1942 года в газете «Новый путь» появ-

ляются соболезнования А. Л. Брандту по

поводу «трагической смерти его родителей».

6 февраля «Новый путь» публикует сообще-

ние о том, что «30 января глубокой ночью на

своей квартире зверски был убит заместитель

заведующего Витебской Городской Управой

Лев Георгиевич Брандт. Вместе с ним погибла

и его жена».

Судьба сына был предрешена. Через

десять месяцев «Новый путь» сообщил:

«Презренный сталинский убийца гнусно обо-

рвал красивую жизнь любимого всеми нами

А. Л. Брандта». Сами же «презренные убийцы»

докладывали начальнику Центрального штаба

партизанского движения П. К. Пономаренко

следующее: «Ваше поручение по редактору

витебской газеты «Новый путь» немецкому

агенту А. Брандту выполнено. 26. 11. 1942 года

в г. Витебске Брандт А. Л. ликвидирован (убит

на улице при выходе из дома выстрелом из ТТ).

Удар по Брандту произвел сильное впечатле-

ние. Германское командование в г. Витебске,

после многочисленных арестов, объявило в го-

роде осадное положение. В лагере предателей

– в управе и в редакции – царит смятение.

Вся эта свора проникнута страхом и ожида-

ет аналогичной участи». Непосредственными

исполнителями народного приговора были

В. Ф. Кононов, И. П Наудюнас, М. Г. Стасенко

и Е. Г. Филимонов. Всем им удалось скрыться

и уйти в партизаны.

Брандт был похоронен 28 ноября 1942 года

на Семеновском кладбище. Он и после смерти

нарушил права витебских граждан: подготовка

места для его могилы потребовала переноса

останков ранее похороненных.

Газета же «Новый путь» продолжала

служила цели пропаганды фашистских идей

и ненависти к большевизму вплоть до осво-

бождения Витебска в июне 1944 года.

Е. С. http://militera.lib.ru/docs/0/pdf/vystoya...

***

Витебск красив в любую пору года. Но особенно привлекате-

лен он в начале лета, в первые утренние часы, когда июньское

солнце, поднимаясь из-за горизонта, начинает высвечивать кон-

туры домов на Замковой, Вокзальной и в Задвинье, на Успенке и

Песковатиках, когда, прорезая туман, опускающийся на Западную

Двину, плывут рыбацкие лодки и слышны только скрип уключин

и удары по воде крупной рыбы, когда просыпается город, как

будто сошедший с театральных декораций. И дворники, дымя

самокрутками из пахучей витебской махорки, начинают подме-

тать булыжные мостовые на Ленинской и Гоголевской, поливать

из длинных шлангов клумбы и мыть ступеньки, ведущие в цирк

и краеведческий музей.

Потом стрелки часов на городской ратуше, которую здесь по

привычке называют каланчой, вытянувшись в струнку, покажут

шесть часов и наступит время трамваев. Скрипучие фанерные

вагончики повезут людей на работу на фабрику “Двина” и к

пивзаводу, к речной пристани и к бесчисленному количеству

маленьких мастерских, к новостройкам первых пятилеток –

фабрикам им. “КИМ” и “ЗИ”. 1

И начинается на улицах соревнование в скорости – кто

быстрее: трамваи или велосипеды. А может быть, лошади, ко-

торые везут из окрестных деревень на Смоленский, Полоцкий

и Могилевский базары молодую картошку, молоко, сметану,

мясо. Они едут по мирному городу мимо домов из красного

кирпича, мимо балконов с удивительно красивыми решетка-

ми, мимо островерхих крыш, покрытых черепицей, и сбавляют

скорость, въезжая на мост с дощатым покрытием, который

соединяет берега Западной Двины, и потом снова набирают

скорость, спускаясь к железнодорожному вокзалу.

А когда солнце поднимется высоко в небо и начнет при-

пекать, побегут мальчишки на Витьбу, на лодочные станции

“Осоавиахима” и “Динамо”2. И, глядя на них, будут завидовать

студенты, спешащие на экзамены в педагогический, медицин-

ский, ветеринарный институты.

В сквериках соберутся пенсионеры и домохозяйки, чтобы в

тени деревьев побеседовать и вспомнить о днях собственной

молодости. Любому приезжему они с удовольствием расскажут

о чудесном городе и обязательно вспомнят старого художника

Юделя Пэна – гордость Витебска – и посоветуют сходить в

картинную галерею, носящую его имя. А если собеседник будет

внушать им доверие, может быть, кто-нибудь расскажет о его

беспокойном ученике Марке Шагале.

Кто-то беседует на русском, на идиш, на белорусском. Но

все отлично понимают друг друга. Потому что говорят на одном

языке – языке Города.

Вечером нарядные пары пойдут в “Пролеткино” и кинотеатр

“1 Мая”, в драмтеатр и на танцевальные площадки. В городских

парках заиграют духовые оркестры, и мелодии вальса и танго

разлетятся по узеньким улочкам старого Витебска. А родители,

сидя у окон, будут с волнением ждать, когда же придут их по-

взрослевшие дети…

они отправились на Витьбу и катались на лодках до самого утра.

И казалось им, что счастливее нет людей на свете. Кто тогда мог

знать, что через несколько часов выступит по радио заместитель

Председателя Совнаркома СССР, Нарком иностранных дел В. М.

Молотов и сообщит стране страшную весть о начале войны.

Смех и шутки мгновенно умолкли, и ребята разошлись по до-

мам. Стоял необычайно жаркий, безветренный день. Было видно,

как над раскаленной мостовой дрожит воздух. У громкоговорите-

лей стояли люди и растерянно смотрели друг на друга.

Вскоре ребята снова собрались в школе. Вместе они чув-

ствовали себя сильнее. Тихон Емельянович Видишев хотел

подбодрить своих учеников и сказал:

– Фашисты испортили наш праздник. Они ответят за это.

Скоро мы разгромим врагов. Давайте несколько бутылок вина

закопаем во дворе школы и в день окончания войны снова

соберемся вместе.

Из 10-б уйдут на фронт две девочки и одиннадцать ребят

из тринадцати. Семеро из них уже никогда не увидят родную

школу. Другим придется перенести тяготы эвакуации, а кому-то

и ужасы фашистской оккупации. Пройдут долгие военные годы,

прежде чем выпускники 1941 года снова соберутся вместе. От-

копают бутылки с вином и выпьют за Победу.

Этот город уже никогда не вернется. Он живет только в вос-

поминаниях тех, кого сегодня называют коренными витебляна-

ми. Их осталось очень-очень мало…

Таким город встретил войну и ушел в историю.

22 июня 1941 года в двенадцать часов дня Всесоюзное радио

прервало передачи и диктор несколько раз повторил, что сейчас

будет важное правительственное сообщение. В это время Борис

Гинзбург вместе со своими одноклассниками из 10-б класса 10-й

Сталинской школы пришел к Ире Бруссер. Только вчера у них был

выпускной бал. Ребятам вручили аттестаты, грамоты, премии. За

одним столом, накрытым в химкабинете, сидели ученики и учи-

теля: Анна Григорьевна Блау, Бася Моисеевна Снитко, Ольга Ев-

геньевна Неразик, директор школы Тихон Емельянович Видишев.

Тостам и шуткам не было конца. Учителя поднимали бокалы за

учеников, за их счастливое будущее, ученики благодарили своих

наставников. На столах стояли напитки со смешными названиями:

“Настойка выпускная. Изготовлена на натуральных ученических

соках”, “Ее голубые глаза. Крепкий мужской напиток”, “Выпуск-

ная небезалкогольная”. Этикетки придумали и нарисовали Боря

Гинзбург и Шура Владиславлев. Были танцы под патефон. А потом

они отправились на Витьбу и катались на лодках до самого утра.

И казалось им, что счастливее нет людей на свете. Кто тогда мог

знать, что через несколько часов выступит по радио заместитель

Председателя Совнаркома СССР, Нарком иностранных дел В. М.

Молотов и сообщит стране страшную весть о начале войны.

Смех и шутки мгновенно умолкли, и ребята разошлись по до-

мам. Стоял необычайно жаркий, безветренный день. Было видно,

как над раскаленной мостовой дрожит воздух. У громкоговорите-

лей стояли люди и растерянно смотрели друг на друга.

Вскоре ребята снова собрались в школе. Вместе они чув-

ствовали себя сильнее. Тихон Емельянович Видишев хотел

подбодрить своих учеников и сказал:

– Фашисты испортили наш праздник. Они ответят за это.

Скоро мы разгромим врагов. Давайте несколько бутылок вина

закопаем во дворе школы и в день окончания войны снова

соберемся вместе.

Из 10-б уйдут на фронт две девочки и одиннадцать ребят

из тринадцати. Семеро из них уже никогда не увидят родную

школу. Другим придется перенести тяготы эвакуации, а кому-то

и ужасы фашистской оккупации. Пройдут долгие военные годы,

прежде чем выпускники 1941 года снова соберутся вместе. От-

копают бутылки с вином и выпьют за Победу.

http://mishpoha.org/library/14/hronika_vi...

Мы подошли к страницам, которые подобны присохшим бинтам. Время, запечатленное на них,— наше время. Мы его свидетели и вершители. Наши уши до сих пор полны трагического гула; память хранит имена и лица, которые для следующих поколений уже безвозвратно отошли в небытие... Как подробно мы ни старались бы поведать о прошедшем, получатся лишь обрывки,— так много вместилось в четыре года!

Я перескажу один короткий эпизод. Не потому, что он значительнее или ярче других,— о нет, он не более чем крошечная искра в грандиозном пламени Отечественной войны,— но мне показалось, что в нем переплелось несколько разнородных нитей, которые суть человеческие чувства: отступничество и верность; крикливое тщеславие и героизм без единого слова, со сжатыми губами; вина и возмездие.

Вернемся в июнь 1941 года.

* * *

Выстрел в Кленнике.

Окна школы за молодой листвой деревьев стали гаснуть одно за другим: техничка тетя Фруза последней обходила классы. Выпускной вечер окончился.

Девушки в батистовых и пикейных платьях, юноши в белых рубашках с узкими галстучками медлили расходиться. Так не хотелось рвать живую связь, которая десять лет соединяла воедино их всех — зубрил и двоечников, дебоширов и учительских любимчиков, первых красавиц и безнадежных дурнушек, пай-девочек и мальчишек-сорвиголов... Сначала они назывались первым «А» классом. Через несколько лет — четвертым «А», шестым «А», восьмым, десятым...

Учителям было еще грустнее: они теряли их навсегда. Даже те, кто останется в городе, будут попадаться

251

на глаза все реже, здороваться все торопливее... Сейчас они еще твердили по привычке:

— До свидания, Анна Григорьевна!

— До свидания, Тихон Емельянович!

— До свидания, Бася Моисеевна!

Но в школьных стенах свидание их больше не ждет.

Стояла прозрачная летняя ночь. От Двины веяло запахом нагретой за день речной воды; острый сырой аромат источали соки трав по косогору.

Сначала, сбившись в кучу, они постояли еще какое-то время в школьном саду среди волшебно шевелящихся теней; потом гуськом двинулись по тропинкам высокого левого берега мимо губернаторского дома по Успенской горке; спустились по крутой деревянной лестнице к мосту через Витьбу, и тут стало явным то, что так долго таилось от чужих глаз — кто кого пошел провожать!

Двадцативосьмилетний учитель истории Александр Львович Брандт, кумир старшеклассников, тоже вызвался проводить одну из своих учениц, несменяемую партнершу по школьному драмкружку, тезку его жены Галины...

На какое-то время витьбенский мост опустел. Мгла не успела сгуститься, как начала уже медленно редеть. Облака поднимались все выше, купол неба становился необъятным.

В сонной тишине улиц звук шагов разносился четко. Костя Маслов услышал одинокие шаги издалека и сразу угадал их: молодой Брандт (его называли так в отличие от отца, старого Брандта, тоже преподавателя) возвращался, как и он, к витьбенскому мосту. Они остановились и закурили, опершись о перила.

Весь этот вечер Брандт был чрезвычайно оживлен. Он много танцевал с выпускницами и не стесняясь отдавал предпочтение все той же черноглазой, с матовым вишневым румянцем во всю щеку. Вообще, чувствовал

252

себя распорядителем бала! Ребята тянулись к нему со всем пылом неискушенных сердец; он и всегда-то представлялся им образцом эрудиции, ораторского искусства и хороших манер, а теперь, когда сбросил с себя отстраняющую мину наставника и держался почти что на равной ноге, их обожание достигло предела.

И было так естественно, что именно он один из всех учителей не захотел распрощаться у дверей школы. Гурьбой они отправились к плотине, растолкали сонного сторожа и покатались на лодках.

Сейчас, в усталой тишине наступившего утра, лицо учителя показалось Косте посеревшим и непривычно печальным.

— Как я завидую всем вам,— внезапно проронил он.

— Вы? Нам? — в безмерном изумлении переспросил Костя.

— Конечно. У вас все впереди. А что может случиться неожиданно в моей жизни? У меня такое ощущение, что она осталась уже за поворотом.

Костя не нашелся, что ответить.

Брандт молча сбрасывал папиросный пепел в шустрый ручей Витьбы, втекающей под державную руку Двины.

— Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной,— нараспев проговорил он, уставившись перед собою.— Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою: она пришла за мной... Упаду, смертельно затоскую...— Он вдруг оборвал и повернулся к Косте с той надменноснисходительной усмешкой, к которой они привыкли в классе.— Знаете, чьи это стихи?

— Нет,— сознался Маслов, привычно чувствуя себя школяром, не ответившим урок.

Длинное смугло-бледное лицо Брандта приняло задумчивое выражение.

— Я не вспоминал их с тех самых пор, как уехал из Ленинграда. А ведь они написаны именно об этой реке.

253

Как странно, что я забыл.,. Не слыхали? —добавил он другим тоном.— Не слыхали, не проходили... Знаю. Ну, а эти помните? Я их читал в классе. Хотя, может быть, и не в вашем.

С тяжким сердцем, гонимый судьбой, как вода,

Мусор и щепки я нес на себе, как вода,

Родину бросил, покорен судьбе, как вода,

Ушел и вспять не вернулся к тебе, как вода.

— Гордый, высокомерный, самовлюбленный Хока-ни! — отбарабанил Костя, в точности повторяя Брандто-вы слова.

Тот улыбнулся.

— То-то и оно-то!

И, слегка кивнув, ушел не оборачиваясь.

Было пять часов утра. Война уже началась.

* * *

Брандт ошибался: хотя срок его жизни был точно отмерен, ему предстояли еще многие неожиданности.

И самым неожиданным окажется то, что человек, которому назначено сыграть в его судьбе главную роль, в эти минуты находился совсем недалеко. В двух шагах от моста, под Успенской горкой стоял деревянный двухэтажный дом, где на первом этаже, возле окна, выходящего на реку, на железной кровати, уйдя темноволосой головой в умявшуюся подушку, под мурлыкающий ход стенных ходиков спал Михаил Георгиевич Стасенко, тридцати трех лет от роду, бывший пограничник. По странному совпадению он появился в Витебске в одно время с Брандтом; как и тот, женился здесь и имел точно такого же трехлетнего сына.

Они никогда не видели друг друга.

Утро двадцать второго июня для Стасенко, начальника городского Общества спасения на водах, началось, как всегда, рано. В оба широких окна лился отражен-

254

ный переливчато-солнечный отблеск реки, белые занавески надувались, а стеганое голубое одеяльце сына казалось осколком безмятежного утра.

Леник проснулся раньше всех, загукал, залепетал и, держась за боковую сетку, потянулся к никелированным шишечкам родительской кровати.

Стасенко пробудился тотчас, как привык за шесть лет просыпаться на заставе. На какую-то долю секунды ему даже померещилось, что за окнами не Двина, а Черное море и что вместо гудка буксирчика он услышит сейчас стонущий вопль муэдзина на турецкой стороне. Он спал всегда крепко, без сновидений. Явь и вымысел путались в его сознании лишь то мгновение, пока он подымал веки. Но вот глаза раскрылись — светло-карие, зоркие,— и он уже был на ногах.

Потом он умывался, пил чай. Его молоденькая жена Оля, которая жаловалась последнее время на сердце и должна была ехать на курорт (ее отпуск начался два дня назад), надела ради выходного дня новый сарафан из модного сатина-либерти, красный в горошек, и ее обнаженные загорелые плечики светились на солнце.

Узнав о войне, Оля прежде всего спросила: «Как же путевка?» — ее пухлые губы задрожали.

Она вообще легко плакала. Слезы частыми обильными горошинами прыгали по юным щекам. Михаил подолгу мог разговаривать с ее матерью, обсуждать газетные новости, но к ней относился почти как ко второму ребенку в семье.

— Отложим путевку. Ничего,— только и сказал.

Кругом уже все шумело: война, война. Но, казалось, никто толком не понимал, что же это такое?

Днем Михаил объехал спасательные посты на реке, проверил: все ли в порядке, все ли на местах. С утра он надел сиреневую тенниску, и хотя солнце припекало, но ветер на реке тотчас сушил пот.

Застланный клеенкой обеденный стол к его приходу

255

был уже накрыт. Он ел с аппетитом свекольный холодный борщ и первую молодую картошку, политую подсолнечным маслом, с зеленым луком, огурцами и редиской.

Вблизи дома у них было несколько гряд, но неумелая Оля сыпанула семена редиски так густо, что они заглушали друг друга. Когда Михаил принялся разреживать, у нее тотчас навернулись слезы.

— Зачем же тогда было сажать? Мне жалко. Не рви.

Она была горожанкой, дочерью драматического актера.

— Хорошо,— сказал, усмехаясь, Михаил.—- Твою грядку не тронем, а эту я прополю. Посмотришь, что из этого получится.

И, конечно, редиска выросла лишь у него.

На следующее утро, понянчив немного Ленина, он сказал жене не отводя глаз, но по возможности мягко:

— Не хочу от тебя скрывать, Оленька. Вчера я был в военкомате и сегодня не вернусь домой. Сейчас иду сдавать дела.

— Но меня тоже вызвали на работу,— растерянно пролепетала она.— В горкомхозе надо выплатить всем досрочно жалование.

— Значит, иди.

К военкомату она его не провожала. Зато Леник вцепился пальчиками в отцовскую рубашку, и он никак не мог передать его на руки теще.

К вечеру стало известно, что вновь сформированная часть пока что оставлена в Врхтебске, на фанерной фабрике. Ольга прибегала туда вечерами. Так продолжалось до двадцать восьмого июня; молоденькая женщина уже уверилась про себя, что изменений не прорхзой-дет и впредь, а там, глядишь, кончится и. эта война!

В воскресенье он назначил ей встречу в тенистом садике у педагогического института. Наверно, ему что-то хотелось сказать ей без чужих ушей, даже без их

256

ребенка, к чему-то приготовить, что-то объяснить, оставить наказ.

Она пришла и не дождалась: накануне ночью часть отправили на фронт.

Июль начался в том же вопиющем противоречии безветренных ясных дней с сияющими небесами над гладью Двины, которая еще не успела обмелеть после весеннего паводка,— и растерянности, смятения, мучительной тревоги, поспешных сборов и отъездов, а также неурочных совещаний за длинным обкомовским столом, когда на повестке дня стояло уже не выполнение планов или шефская работа, а утверждение будущих партизанских явок и списка подпольщиков. Фашистские армии обтекали Витебск.

Война перестала быть расплывчатым понятием. Над крышами и вдоль дорог круя чрч вражеские самолеты; гул канонады становился все с ышнее.

. Словно кровь при обмороке, вся жизнь отхлынула от центра города к вокзалу. Через Витебск шли безостановочно составы то с воинскими частями, то груженные заводским оборудованием или же полные раненых и беженцев. К чужим эшелонам теперь присоединялись уже и свои: как можно больше вывезти, спасти, не оставить. врагу.

Заведующий музеем Валентин Карлович Зейлерт двое суток паковал коллекции фарфора и бронзы, укладывал мраморные статуэтки между стружками в опорожненные бочки и наспех сколоченные ящики. Ему оставалось лишь добыть разрешение на вагон, довезти поклажу до вокзала и погрузить. Тогда бы от сердца у него отлегло; он всегда слыл человеком долга.

Несмотря на неразбериху, ломовика обещал найти завхоз музея Мартын Петрович Лабоха, а требование

257

на вагон без слова подписал на служебном бланке замороченный человек с помутневшим, почти неживым взором. И вот, уже договорившись на товарной станции, Валентин Карлович скорым шагом поспешал от вокзала через мост, когда кто-то громко окликнул его. На-встречу шел старый Брандт, которого приглашали иногда в музей как эксперта. Валентин Карлович был достаточно знаком с ним, чтобы кланяться при встрече, но те горячие рукопожатия, с которыми кинулся к нему шапочный знакомый, наверно, несколько удивили бы, происходи все это в обычное время. Выло недосуг размышлять сейчас над мелочами, и он приписал возбужденный вид встречного знакомца общему нервному напряжению.

Между тем, старый Брандт — по обыкновению в своем черном, неряшливо сидящем костюме, в старомодных тупоносых ботинках, но при галстуке и держа в .руке фетровую шляпу,— подчеркнуто дружелюбно и неуместно шумливо расспрашивал о самочувствии, о здоровье домашних, о новостях. Голос его звучал, как всегда, напористо, клокочуще низвергался водопад слов.

Валентин Карлович едва вставил:

— Какие теперь новости! Вот удалось добыть вагон для эвакуации. Будем грузить. Семью я еще вчера посадил на какую-то проходящую платформу; надеюсь, что отступление будет недалеким и мы скоро свидемся.

А вы когда собираетесь уезжать?

Он повторил этот вопрос дважды, пока запнувшийся Брандт не промямлил, что он, собственно, еще не решил, как-то все слишком неопределенно вокруг...

Зейлерт понял его иначе.

— Я тоже думаю, что город не будет сдан! — горячо воскликнул он.— Но бои-то наверняка разгорятся, и лучше гражданских лиц эвакуировать, ведь так?

Брандт пожал плечами. Из-под лоснящегося отво-

258

рота пиджака у него выглядывала мятая сорочка. Почему-то именно в этот момент в памяти Валентина Карловича всплыли слухи, будто старуха-жена Брандта была дочерью чуть ли не помощника министра финансов в последнем царском правительстве, а он сам, вынимая из бокового кармана массивную золотую луковицу старинных часов с крышечкой, обмолвился однажды, что это единственный сохранившийся ему сувенир от отца-посланника... В Витебск они попали в 1936 году.

— Так вы едете или нет? — в упор спросил Зейлерт.

— Сперва переберемся от пожаров к сыну. Решим сообща. Всех благ! Всего наилучшего!

И, приподняв шляпу, старый Брандт прошествовал дальше, сверкая стеклами очков и вставными зубами. Он жил на Рыночной улице, вблизи вокзала...

Именно отсюда, с западной стороны, и полетели немецкие снаряды, сначала срезая верхушки сосен на Юрьевой горке, а, пристрелявшись, с попаданием и в центр города.

Первый крупнокалиберный снаряд ударил в фанерный киоск на Успенской горке. Тот вспыхнул, будто подожженный клочок бумаги! Второй угодил в магазин; третий взметнул осколки булыжника перед музеем. Нагруженный остатками ценной клади ломовик было шарахнулся, но возница вскинул кнут, и, испугавшись кнута больше, чем взрывной волны, лошадь тяжело поскакала под уклон улицы, к вокзалу. Проходившая мимо женщина была убита тем же снарядом наповал. Истошный вопль маленькой девочки над трупом долго звенел в ушах Зейлерта...

В охваченном пожаром городе всеми своими рупорами прокричало радио, чтобы граждане немедленно покинули вокзал и спешили перебраться на левый берег Западной Двины: фашистские войска подступают к городу в районах Чепино и Марковщины. Отход на Смоленск свободен.

9*

259

В два часа с минутами последовал последний приказ: прервать связь, уничтожить телефонную станцию. В мрачном азарте, когда уже нет времени что-то жалеть, аппараты разбивались топорами, провода выдергивались с корнем... А на заводских дворах бочки с нефтью вкатывали прямо в цеха. Через некоторое время над белокаменным, ярко сиявшим в солнечном свете городом стала расползаться чугунно-черная плита копоти и дыма.

Костя Маслов бегом бежал к своему дому. С вечера он дежурил в осоавиахимовской группе и ничего не знал о судьбе родителей.

Улицы были пусты. Поток от вокзала уже отхлынул. То и дело новые струйки огня выползали из подворотен.

Он вихрем взлетел на второй этаж, толкнул незамкнутую дверь.

— Мама! Папа! Света!

Никто ему не отозвался. Квартира как будто даже и не носила следов поспешного бегства. Обеденный стол был по-прежнему накрыт вязаной скатертью; стулья расставлены по ранжиру; на подушках красовались несмятые накидки. Все так же висела на стене карта полушарий с прохладной синевой морей. Не было только пирамидки чемоданов.

Костя обтер взмокший лоб. «Отход на Смоленск еще свободен!» — пронеслось у него в мозгу. Он выпрямился и постарался сосредоточиться.

Удерживая дрожь рук, с вешалки в прихожей снял теплую куртку, с грохотом выдвинул ящик комода, достал подвернувшуюся первой подсиненную и накрахмаленную наволочку, уложил в нее, как в мешок, несколько пар трусов, три майки, носки, полотенце. В другом ящике разорвал бумажный пакет, остро пахнущий нафталином, и, подумав, вынул шерстяной свитер. Из буфета достал початый каравай хлеба, нераспечатанную пачку соли и высыпал из конфетной вазочки

260

горсть монпансье. Вновь вернулся от порога, наугад снял с этажерки книгу, сунул и ее в мешок. Еще раз обвел взглядом свой обезлюдевший дом. Отчаянная забубенная мысль осенила его в последний момент. Откинув крышку патефона, он до отказа накрутил ручку и с размаху опустил иглу на щербатый диск. Раздалось шипение заигранной пластинки.

Медлить больше было нельзя. Уже с тротуара он задрал голову и увидел, как споро, весело занялись пламенем тюлевые занавески. А на всю пустую улицу звучала песня:

Три танкиста, три веселых друга...

Он слышал ее, пока не повернул за угол.

Все это напоминало сцену с декорациями, но без исполнителей. На следующий день с комсомольским батальоном осоавиахимовцев Маслов оборонял Мазу-рино.

Рассказывали, что первый прорвавшийся немецкий танк на полном ходу шел к памятнику Ленина, но отступавшая по Городокскому шоссе «тридцатьчетверка» столь же стремительно повернула обратно и врезалась во врага. Хрустнули бронированные бока. Оба танка вздыбились и застыли в смертельном объятии.

Девятого июля рухнул между двумя быками взорванный мост. Когда утром десятого немцы стали наводить на Двине понтоны, с Успенской горки забил одинокий пулемет. Никакой пушечный и минометный огонь не мог подавить его ярость!..

Винтовочные выстрелы звучали в городе еще и одиннадцатого.

* * *

Старый Брандт попивал. Ребята тотчас угадывали, когда он входил в класс навеселе: он потирал руки и

261

щурил глаза под очками, золотые передние зубы то и дело обнажались в ухмылке. Тогда он был развязен, оживлен и всем доволен.

— У вас следующий урок истории? Слушайте хорошенько! То, что вам расскажет мой сын, вы не прочтете ни в каком учебнике.

Он произносил это так хвастливо, что только не добавлял: вот какой у меня замечательный сын! А, между тем, ходили слухи, что они между собою не ладят после женитьбы младшего на скромной витебской учительнице Степановой.

Иногда к концу уроков за Брандтом приходила жена— грузная дама в фетровых ботиках. Темный шарф обрамлял увядшее щекастое лицо с густыми бровями, в которых угадывалось нечто восточное. Сын-брюнет удался в нее, тогда как у отца глубокие залысины на лбу переходили в плешивое темя, едва прикрытое рыжеватыми волосами.

Их дом был как замкнутая со всех сторон коробочка: в него почти никому не было доступа. Даже с управдомом старый Брандт переговаривался через цепочку. Из комнат за его спиной несло тогда запахом пыли и затхлости.

Смешанное чувство у тридцати пар глаз, устремленных в упор, едва он переступал порог класса, вызывал Лев Георгиевич Брандт! Первые минуты — невосприятие, резкая несимпатичность всего его облика. Язвительность тона, прищуренный взгляд, бьющий сквозь очки, как некий смертоносный заряд, голос, вдруг сбивающийся на воронье карканье — да они готовы были попятиться от него, отшатнуться, заслониться руками. Но проходило несколько минут, краснобай размыкал уста. Сирена затягивала прельстительную песнь. Детские сердца так незащищенно доверчивы! Он упивался собственной речью, купался в словах, как селезень в воде, а они были убеждены, что это ради них, из любви

262

к ним, чтоб сделать их умнее, лучше. И были благодарны ему.

Когда от пожаров и стрельбы жители Пролетарского бульвара, который в просторечье назывался у витебчан Кленником, сбежались за толстые стены Покровской церкви, под своды ее подвала, Брандтов не было среди них. Хотя дом старого учителя Мирона Степанова, Брандтова тестя, расположен невдалеке.

Миновал полдень. Несколько девушек-школьниц поднялись из сыроватого подполья, куда звуки извне доносились глухо, и их ослепило полуденное солнце, горячее небо с длинными хвостами дыма. Потом они услышали утробное урчанье: по бульвару гуськом, друг за другом, шли танки. Их бока, тяжелые, как панцыри вымерших ящеров, пятнали черные кресты. Это были фашистские танки.

И тотчас они увидали, как из дома № 14 показались оба Брандта. Они шли к танкам, подняв руки, но головы держали высоко и походка их была размеренно-тор-жественна; старший ниже младшего почти на полголовы.

Поравнявшийся с ними танк притормозил. Оба заговорили по-немецки, их выслушали. Танк пополз дальше. Возвращаясь, старый Брандт бегло взглянул на девочек, прижавшихся к стене.

— Идите по домам. Вас не тронут,— сказал странно бесцветным тоном, словно обращался не к собственным ученицам, а в толпу, где все лица ему ровно незнакомы.

Они ничего этого не уловили. Просто еще раз доверились учителям: им было страшно, и те вышли, чтобы их защитить. Что может быть естественнее?!

Но уже через неделю, когда разнеслась весть, что Брандт назначен исполнять должность помощника бургомистра, а его бывший коллега преподаватель белорусского языка Олесь Петрович Ломоносенко, столкнувшись с ним на улице, машинально произнес: «Здравст-

263

вуйте, Лев Георгиевич». Тот прошел мимо него, словно не видя, продолжая по своей привычке бравурно бубнить под нос оперный мотив.

Грань была положена. Прежние контакты прекращены раз и навсегда. Всем своим видом старый Брандт показывал, что его недавнее прошлое в этом городе было несерьезным, нечто вроде шутовского маскарада, и лишь теперь начинается настоящее дело.

# * *

В это время за несколько сот километров от Витебска, ничего не зная еще о судьбе родного города, вырвавшись из окружения, пробирался литовскими лесами Трофим Андреевич Морудов. Ето семья успела выехать из атакуемого с воздуха Каунаса. Поезд добрался до Витебска — и вновь попал в пылающий город!

Сам Трофим Андреевич, не доходя до города, укрылся в деревне, где жила его тетка и куда добралась уже его семья.

Через некоторое время в полицию на него поступил донос, и как-то, в середине дня, когда он примерял кое-что из довоенной одежды, только что принесенной женою, Морудов увидал в окно, как от околицы движется целый отряд, окружая дома.

— Ну, это за мной,— сказал он жене.— Я могу начать отбиваться, но тогда поплатится вся деревня.

— Не делай этого,— плача воскликнули помертвевшие жена и тетка.

Все трое обменялись отчаянными прощальными взглядами.

Морудова схватили, но прежде чем увезли, у его жены вырвался приглушенный вздох:

— Иезус, Мария!

Начальник полицейского отряда живо обернулся.

— Пани говорит по-польски?

264

Он отошел с нею в сторону и выслушал, уже внимательно, ту версию, которую пытался рассказать и сам Морудов: горожанин пришел за продуктами к родственникам и застрял по нездоровью.

Поляк-полицейский сделал вид, что поверил. Эта была счастливейшая случайность. Он велел отпустить арестованного и на прощание даже показал донос за двумя подписями, чтоб знали, кого впредь остерегаться.

Странное происшествие окружило Трофима Андреевича ореолом некой опасной таинственности: местные власти боялись с ним связываться. А когда он, наконец, перебрался в Витебск и поступил на завод, который находился в привилегированном положении, так как поддерживал в порядке все городские коммуникации (немцы не без опаски готовились к первой русской зиме), то деревенские власти испустили и вовсе явный вздох облегчения: избавились от опасного соглядатая.

Морудов убедился на этом маленьком примере, что не так страшен немецкий черт, как расписывают его сами немцы, если только противопоставить русскую смекалку, убежденность в своей правоте, храбрость да удачливость. А в свою счастливую звезду Морудов верил крепко: ведь он был на родной земле!

Но, боже мой, как изменился город! Он не узнавал улиц, не узнавал людей. Больше не бегали по горбатым витебским улочкам шустрые трамвайные вагоны; фабрики замерли; город погрузился во мрак. Вечерами в уцелевших домах лишь ненадолго зажигались керосиновые лампы или тусклые самодельные коптилки, а то и просто лучины.

Вместо разрушенных пролетов моста пройдя на правобережье по временному деревянному настилу,. Морудов был вынужден искать проход к собственному дому. Целые кварталы развалин и — остовы железных кроватей! Какое-то зловещее кладбище кроватей: на первых, на вторых этажах, на уцелевших

265

перекрытиях. В одном доме повисла над провалом первого этажа печьг и на загнетке — утюг. Электрический утюг, провода которого обуглились, но сам он почему-то даже мало закоптился и в свете дня сиял печальной никелевой звездочкой...

Еще больше изменились люди; их отличал пришибленный потрясенный вид; Витебск был битком набит карательными отрядами. В подвалах политехникума схваченных горожан пытала контрразведка СД; в зданиях медицинского и ветеринарного институтов обосновались не менее опасные и свртрепые фашистские комендатуры — местная и полевая. Буквально каждый квартал держали под неусыпным вниманием карательные отряды абвера. На площади, где ставилась еще так недавно разукрашенная игрушками и цветными огоньками новогодняя елка, теперь возвышалось иное дерево — сколоченная из толстых плах виселица... Словно по страшному колдовству все в городе переменилось со знака плюс на знак минус; что предназначалось для добра, стало служить злу. Ни совесть, ни сердце не хотели с этим примириться!

Морудов почти не встречал знакомых лиц. Те, кто не уехал, были, видимо, схвачены или попали в гетто, откуда мученический- путь вел лишь к безымянным могилам-на дне Духовского оврага...

И вдруг навстречу, нос к носу, прежний сослуживец. Однако какая перемена! С первых слов тот заявил, что исправляет должность районного бургомистра.

— По стопам старика Брандта? — не сдержавшись прошипел Морудов.— И много вам платят?

Тот испуганно оглянулся.

— Замолчи, ради бога! И вообще, уходи из города. Я ведь знаю, ты сидеть смирно не будешь, а когда тебя схватят, все подумают, что это я тебя выдал.

—- Мне уйти, а город на вас оставить? Не выйдет...— И вдруг переменил тон.— Хватать меня не за что, я че-

266

ловек мирный, цивильный. Недавно на завод устроился. Мастер Ганс Миллер мною доволен. Работаю на благо рейха.

Оба внимательно посмотрели друг на друга. Один с сомнением, другой со скрытым лукавством.

— Ну, ну. Если смогу чем-нибудь помочь...

— Хорошо. Тогда поможешь.

Они разошлись. Морудов и в самом деле спешил на завод. Хотя у него был ночной пропуск, он не рисковал ходить без особой нужды после комендантского часа: немецкий патруль сначала стрелял, а потом уже спра-шивал документы!

В цеху коротконогий одутловатый мастер Ганс, вынув изо рта глиняную трубку, при помощи жестов и нескольких баварских ругательств пытался объяснить сменное задание. Работа была, в общем, простая, починочная, да и Ганс не наседал: сделал за смену — хорошо, а коли нет, так завтра тоже будет день.

Эта добродушная флегма привлекала внимание Трофима Андреевича. Вскоре он разглядел за нею нечто другое.

Морудов и несколько его товарищей решили поджечь завод. Они оставили возле стены за фанерным щитом включенную спираль и возле нее взрывчатые лаки, рассчитывая, что все произойдет быстрее, чем по цехам пройдет охрана. Однако они еще не успели выйти за ворота, как немного раньше обычного начался ежедневный осмотр.

Положение создавалось отчаянное. Неожиданно возле цеха, незамеченный ими раньше, тяжело дыша показался Ганс. Неизвестно, почему он замешкался, но на следующее утро они не нашли и следов своей адской машины: Ганс вырвал даже розетку и оборвал провода, чтоб не возникло ни малейших подозрений. Морудов решил, чт© пора познакомиться с коротышкой-мастером поближе. Он пригласил его в гости.

267

В более просторной комнате, как и во всех почти домах, у него квартировали фашистские офицеры. Но сейчас постояльцы были в отлучке, и Морудов усадил мастера за стол, над которым висел глянцевый лист календаря с портретом Гитлера. Ганс покосился на него,, но промолчал, И лишь опорожнив бутылку самогона, вдруг со страшными проклятиями сорвал со стены, истоптал ногами и даже хотел здесь же на полу сжечь. Не менее хмельной Морудов удержал его. Ганс Миллер был своим человеком. Это уже не вызывало у него сомнений.

^ * 5?

В августе начала выходить городская профашистская газета «Новый путь». Ее основателем и главным редактором стал младший Брандт.

Александр Львович был достаточно умен, чтобы не напускать на себя ту анекдотическую важность, которой щеголял его отец; но перемены были заметны и в нем. Всякие отношения между ним и бывшимрх школьниками, как учителя со своими учениками, были прекращены сразу; в лучшем случае это представлялось случайным знакомством. Всем своим видом он старался показать, что увлечен новым занятием. Он был неплохим организатором, распоряжался коротко и по-деловому и весь дышал энергией: быстро и легко ходил, здоровался походя, снрюходительно-вежливо. Хотя он писал мното и неплохо зарабатывал этим, он не был врожденным литератором; в нем слишком преобладала актерская жилка! С юных лет она бросала его в разные стороны. Едва ли он это осознавал сам, но для него «казаться» было всегда важнее, чем «стать». Поначалу он с наслаждением вживался в роль «делового человека». Но едва у него появилась надежда, что со временем издательство и типография перейдут в его собственность,

288

он тотчас изменился внешне — стал более резок и бесцеремонен.

Галина Мироновна, старше его несколькими годами, но миловидная и миниатюрная, как девочка, с испугом и смущением наблюдала за сменой обличий своего мужа, Ее удивляло, от каких сущих мелочей зависело его расположение духа. Принося свежий номер газеты, он по нескольку раз ласкал любовным взглядом свою фамилию «редактор А. Брандт». Однажды он даже стал напевать эти слова, повторяя их на множество ладов с тщеславным удовольствием.

Александр Львович сам не заметил, как переменилось его отношение к Витебску. Раньше он смотрел на него как на временный бивак. Вынужденный приехать сюда вслед за родителями, он испытывал скучное безразличие и к устарелым губернским домам, и к узким, дурно замощенным улочкам, словно играющим в слалом — с холма в овраг и из низины на гору!

Но Витебск во все времена обладал подспудной притягательной силой. Сами его склоны как бы источали аромат древности. Ветхость же домов, напротив, намекала на волнующую неизбежность неведомого никому грядущего...

Сейчас город — в который уже раз за свою историю! — лежал в развалинах. Среди одичалых камней, отдающих тленом, среди остовов ранее знакомых, а теперь отчужденно сирых зданий, улавливая крупным породистым носом до сих пор не улетучившийся привкус чада, Брандт думал иногда, что недавнее пламя пожара стало и для него крестильной купелью: он уже не тот, кем был раньше.

Все, что происходило в его жизни до двадцать вто^ рого июня, он просто сбрасывал со счетов, как не имевшее никакой ценности. Кончились метания недоросля между перелистыванием архивных папок в гатчинском музее и тягой к любительским подмосткам; между

269

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф, чтобы, окончив свой урок за пять минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолю-бивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроср! его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как, мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами. .

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обаянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения, она сама попросилась к нему в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный спектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери», а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и, переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: «Ну, говорите, что вам прочесть еще?»,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся!».

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту, он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства. а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

чу никто не попадается, а ка самом деле его уже избегали.

Так в обольщении, в самоупоении подошел для него к концу трагический сорок первый год, В новогоднюю ночь немцы поиграли на губных гармониках, а в «Белорусском народном доме» по всему городу разысканные стараниями старого Брандта студенты музыкального училища дали концерт.

Зрителей было мало, и Александру Львовичу сразу бросилась в глаза знакомая фигура Кости Маслова, вновь появившегося в Витебске.

В своей куцей тужурке Костя держался скромно в стороне, но Александр Львович сам поманил его пальцем. В нем воскресли приятные воспоминания о последнем школьном спектакле. Они стояли тогда вдвоем за кулисами: Брандт, запахнувшись в наскоро сметанный из черной саржи плащ провинциального трагика Несчастливцева, а Костя с молотком в руках — он приколачивал декорации. Взбудораженный предстоящим выходом на сцену Александр Львович ловил у самого уха почти такое же взволнованное дыхание Маслова. Наверняка, это и были те единственные мгновения, когда Брандт был истинно и бескорыстно счастлив.

— Я рад вас видеть,— сказал он сейчас свысока, но любезно.— Мне казалось, что вы уехали?

— Я остался,— уклончиво отозвался Костя.

Сердце его бешено колотилось. Впервые за полгода

он опять говорил с Брандтом. Это оказалось не так-то просто. «Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной...»

Помнит ли Брандт?

Брандт не помнил. Он был спокоен и всем доволен. По крайней мере, доволен самим собой.

— Как вы устроены? — спросил он.

— Никак. Я только что из деревни. У меня даже нет еще вида на жительство.

272

— Ну, это поправимо. Завтра я все улажу. Хотите работать у меня в типографии?

— Конечно! — вскричал Костя, не веря своей удаче. Ведь типография и была целью его возвращения в Витебск. С некоторым усилием он добавил: — Буду рад снова находиться рядом с вами, Александр Львович!

Тот смягчился еще более. Слегка тронув Костю за локоть, отошел с ним к окну.

Несколько секунд они молча вглядывались в морозное стекло, на котором таинственно мерцали налипшие снаружи снежинки. Лютая стужа последних недель ослабела, и над городом клубился лишь легкий морозный туман.

Внезапно под самым окном ухнул выстрел. Словно догоняя его, раздались другой и третий. Оба невольно вздрогнули и отшатнулись от окна.

— Облава?! — вырвалось у Кости.

Брандт бледно усмехнулся.

— Едва ли. Скорее пьяные солдаты салютуют новогоднему счастью. Армейская шинель удивительно оглупляет и нивелирует людей... Но все-таки мы повседневно видим, насколько средний уровень германского солдата выше среднего уровня советского бойца!

Костя промолчал. Он не принадлежал к числу тех флегматичных и целенаправленных натур, которые, казалось, способны вобрать в себя любое потрясение и отнестись к этому с тем же спокойным сознанием необходимости, как другой поднесет ко рту и разжует кусок черного хлеба, круто посыпанного солью. Его переход от вымысла к реальности в оценке Брандта происходил трудно, хотя и бесповоротно.

— Впрочем, не исключено, что и облава. Что поделать! История на каждой своей строке обагрена кровью,— продолжал Брандт глубоким задумчивым голосом, смягчая его доверительным звучанием беспощадность слов.— Великие дела оказываются под силу

https://fantlab.ru/work230271

Выстрел в Кленнике.

В 1919-м Сенную площадь переименовали в Пролетарский бульвар. Правда, горожане еще долго называли его по-старому. Через три года бульвар вновь стал площадью, в духе времени ее назвали в честь немецкого политика Фердинанда Лассаля. Но вскоре вернули «пролетарское» название, оно сохранялось до 1954 года. С этого времени улица носит имя украинского гетмана Богдана Хмельницкого.

Было у бульвара и еще одно название, народное, — сад Кленики. Так витебляне называли этот район до и после войны.

В начале июля 1941 г. Витебск оказался в полосе наступления вражеских войск группы армий «Центр». 9 июля после шестичасового кровопролитного -сражения гитлеровцы овладели пра-

392

вобережной частью города. К исходу следующего дня фашисты захватили его полностью. Начался почти трехлетний период оккупации Витебска.

Но город не покорился. Борьбу патриотов возглавили коммунисты. Уже к февралю 1942 г. действовало около двадцати подпольных организаций и групп. К лету 1943 г. их число выросло до шестидесяти.

Успенская горка — возвышенный мыс, образуемый слиянием рек Витьбы и Западной Двины. Названа по некогда стоявшему здесь Успенскому собору.

Брандт А. Л. и Брандт Л. Г. появились в Витебске в 1936 г. С первых дней оккупации стали на путь предательства. По приговору народного суда расстреляны.

Стасенко М. Г. — родился в 1909 г. в с. Валентиновка Михайловского уезда Воронежской губернии. Работал в Западно-Двинском речном пароходстве сначала диспетчером, затем начальником городского Общества спасения на водах. 23 июня 1941 г. был призван в армию. Под Смоленском попал в окружение и вернулся в Витебск. В 1942 г. стал партизаном бригады М. Ф. Бирюлина. Погиб 19 мая 1943 г. Награжден орденами Красной Звезды и Красного Знамени.

Зейлерт В. К.— родился в 1908 г. в Витебске. Член КПСС с 1940 г. В 1935—'1941 гг. работал директором Витебского краеведческого музея. После войны преподавал в Витебском художественно-графическом училище, затем в педагогическом институте имени С. М. Кирова. Живет в Витебске.

Старый мост — соединял Вокзальную (ныне улица Кирова) и Замковую. 9 июля 1941 г. специально оставленная группа подрывников взорвала его. В годы оккупации он был восстановлен фашистами, но при отступлении из Витебска в июне 1944 г. они полностью разрушили его.

Пролетарский бульвар — ныне улица Богдана Хмельницкого.

Морудов Т. А.— родился в 1911 г. в д. Узлятино Сиро* тинского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г. В 1942 г. возглавил подпольную группу. В октябре 1943 г. во время одной из облав был арестован. Прошел через фашистские концлагеря смерти. После освобождения возвратился в Витебск. Около двадцати пяти лет работает главным механиком станкостроительного завода имени Коминтерна. Награжден орденом Отечественной войны I степени и 5 медалями.

«Белорусский народный дом» — был открыт оккупантами для антисоветской агитации. Размещался в здании нынешнего городского Дома культуры по улице Ленина.

Бирюлин М. Ф.— родился в 1914 г. в д. Любятино Велиж-

393

ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1939 г. Накануне войны работал председателем исполкома Боровлянского сельсовета Витебского района. Осенью 1941 г. организовал партизанский отряд, затем командовал 1-й Витебской партизанской бригадой. После, войны — на советской и административной работе. Награжден орденами Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», Отечественной войны II степени и 15 медалями. Почетный гражданин города Витебска.

Белохвостиков А, Е.— родился в 1914 г. в д. Ляховик Оршанского уезда Могилевской губернии. В 1938 г. окончил Белорусский институт народного хозяйства имени В. В. Куйбышева. В начале войны был оставлен для подпольной работы з городе. Создал широко разветвленную группу, которой руководил в течение двух лет. В мае 1943 г. был арестован и расстрелян фашистами. Награжден орденом Отечественной войны I степени.

Бобров Н. С.— родился в 1915 г. в д. Савейковичи Елагинской волости Витебского уезда. Был в составе подпольной группы А. Б. Белохвостикова. В марте 1942 г. вывезен в' Германию. Прошел через фашистские лагеря смерти. После войны работал в Риге, затем в Витебске. С 1958 г. живет в Минске.

Синкевич (Петрашкевич)Л. А.— родилась в 1922 г. в Витебске. Входила в состав подпольной группы А. Е, Белохвостикова. В марте 1943 г, была вывезена фашистами на принудительные работы в Австрию. После освобождения Советской Армией вернулась в Витебск. Работает на молочном заводе.

Р а д ь к о В. Ф.— прибыл в Витебск вместе с оккупантами. • Являлся агентом гитлеровской контрразведки по кличке «Рак». Был назначен фашистами бургомистром города. После войны разоблачен советскими органами безопасности и предан суду.

22 января 1942 года 4-я ударная армия под командованием генерал-полковника А. И. Еременко вышла на рубеж Велиж — Демидов. Действовавшая в ее составе 243-я стрелковая дивизия генерал-майора Г. Ф. Тарасова в конце января подошла вплотную к Витебску. Рейд сыграл важную роль в развертывании партизанской и подпольной борьбы на территории Витебщины,

Наудюнас И. П.— родился в 1906 г. в д. Тринивки Ку-ринской волости Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г."С августа 1941 г. активный участник Витебского подполья. В феврале 1943 г. был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. В послевоенное время находился на. ответственной партийной и советской работе в Литовской ССР. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 6 медалями. Живет в Каунасе.

Оборонная улица — ныне — улица Шубина.'

«Витебские (С у р а ж с к и е) ворота» — образовались между Велижем и Усвятами в результате наступления войск Калининского фронта зимой 1942 г. Через них осуществлялась связь с Большой землей партизан и подпольщиков Белоруссии и Прибалтики. Удерживались 4-й ударной армией и белорусскими партизанами. Действовали с 10 февраля по 28 сентября 1942 г.

Кононов В. Ф.— родился в 1912 г. в Витебске. Член КПСС с 1945 г. С первых дней оккупации города до его освобождения принимал активное участие в подпольной борьбе с фашистами. После войны окончил Ленинградское артиллерийское техническое училище, затем Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды и двумя медалями. Живет в Минске.

Ш м ы р е в М. Ф.— родился в 1891 г. в д. Пунище Сураж-ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1920 г. Участник борьбы за установление и укрепление Советской власти на Ви-тебщине. Перед войной — директор фабрики имени Воровского в д. Пудоть Суражского района. 9 июля 1941 г. создал первый на Витебщиие партизанский отряд, который вырос вскоре в 1-ю Белорусскую партизанскую бригаду. После войны находился на административной работе. Избирался в Верховный Совет БССР. Удостоен звания Героя Советского Союза, награжден тремя орденами Ленина, орденом Отечественной войны I степени и многими медалями. Являлся почетным гражданином города Витебска.

Филимонов Е. Г.— родился в 1925 г. в д. Марьяново За-роновского сельсовета Витебского района. В 1939 г. переехал в Витебск. Накануне войны работал слесарем и одновременно учился. В 1942 г. установил связь- с подпольщиками. После выполнения задания по ликвидации А. Л. Брандта ушел в 1-ю Витебскую партизанскую бригаду М. Ф. Бирюлина, Погиб 19 мая 1942 г. в бою с карателями.

Задуновская улица — ныне улица Фрунзе.

Пятый полк'— находился на западной окраине Витебска по Полоцкому шоссе. Фашистские захватчики превратили его территорию в концлагерь для военнопленных и мирных жителей. За три года оккупации гитлеровцы замучили в этом лагере смерти свыше 80 тысяч советских граждан.

И.мы и после нас...

Б л а у А. Г.— родилась в 1894 г. на сельскохозяйственной успенской ферме Переяславльского уезда Владимирской губернии. Член КПСС с 1949 г. Окончила Московские высшие женские курсы Герье. Работала в Москве и Подмосковье. В начале тридцатых годов переехала в Витебск. В 1947 г. присвоено звание заслуженного учителя БССР. В течение двадцати лет избиралась делутатом городского и областного Советов депутатов трудящихся. Награждена орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени.

***

Сквер на ул. Богдана Хмельницкого (Кленик)

http://news.21.by/society/2017/10/25/1388...

Рывкин М., Шульман А. » Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто »

http://www.rulit.me/books/hronika-strashn...

Маина Боборико (р. 21.03.1930)

Школьному учителю Владимиру Николаевичу Асташонку

Десятая школа

Десятая школа. А было ль их десять

В нашем городе после войны?

Разбитые окна фанерой завешаны,

Чадом коптилки полны.

А мы — замёрзшие, в телогрейках —

Писали в брошюрах между строк

Скрипучим пёрышком трёхкопеечным:

«Сталин. Партия. Родина. Долг».

Писали, сопели, чернила из сажи,

В промозглых чернильницах ночи провал,

А от коптилок носы чернели,

Как-будто художник озоровал.

Учитель истории – и не спорьте! –

Был ненамного взрослее нас,

Страницы войны изучал на фронте

До того как пришёл к нам в класс.

Он туго шарф вокруг шеи стягивал,

Руки замёрзшие растирал,

И вместе с нами войну вышагивал,

Бросался в атаку и погибал

в который уж раз. И так заворожено

Звучала рассказа его струна.

— Владим Николаич, на сердце тревожно,

А вдруг опять подкрадётся война?

Но мирные сани тряслись по ухабам

Через воронки от бомб и снарядов,

Через разруху и голод злющий

Мирные сани летели в будущее.

И мудрый учитель в санях этих быстрых

И юность, что стала прошедшим временем,

И медный звонок, что кричал неистово,

Словно мальчишка из дикого племени.

Любимый учитель вздохнёт на прощанье,

Улыбкою тихой мгновенье осветит:

— Примите, ребята, моё завещанье

И счастливы будьте на этой планете.

1964-2012

В 1968 г. эта книга издается снова, еще

раз тиражом в 75 тыс. экземпляров (к этому

времени А. Тверской уже известен как иссле-

дователь творчества известного турецкого по-

эта, лауреата Международной премии мира

Назыма Хикмета, драматург, сценарист, переводчик книг В. Мехова «Красный губерна-

тор» (М., 1962), А. Якимовича «Васильев курган» (М., 1964), Н. Хик-

мета «Сказки» (М., 1965); наконец, в 1983 г. издательство «Советская

Россия» тиражом в 100 тыс. экземпляров снова печатает повесть «Ту-

рецкий марш».

Автор: Тверской А.Д.

Назва: Турецкий марш

Місто: М. Сов. Россия

Рік: 1983

Стор.   213 с.

Автор: Тверской А.Д.

Назва: Турецкий марш

Місто: М.

Рік: 1965

Сторінок: 221с.

Для сегодняшнего читателя вполне логичным может быть во-

прос: «А что же это за уникальная книга и кто же таков ее автор?».

Ответ, на наш взгляд, не выглядит сложным.

Повесть «Турецкий марш» показывает все ужасы жизни при

фашистской оккупации г. Витебска (в повести г. Витязь) и, особенно,

зверства гитлеровцев в созданном в городе еврейском гетто. Успех ее

в значительной степени достигнут за счет резкого контраста в обри-

совке предвоенной жизни советского города и его завтрашних выпу-

скников и той жестокой, подавляющей человеческое достоинство,

бесчеловечной гитлеровской идеологии, поступков и действий людей,

предавших Родину и добровольно перешедших на службу к оккупан-

там. Нравственные потрясения и трагические события обрушились на

молодых людей. Но они устояли, сохранив верность этическим, мо-

ральным, интернациональным качествам, воспитанным советским

обществом. У выпускников из Витязя (Витебск) было все: и вера в бу-

дущее, и радостное чувство товарищества, и любимый учитель. И этот

педагог, в которого был влюблен весь класс, станет предателем, веша-

телем, погромщиком. Первый комендант города Витебска Брандт

(в повести – это учитель Грандт) будет уничтожен подпольщиками и

партизанами (об этом убедительно рассказал белорусский писатель

А. Осипенко в романе «Огненный азимут»).

Есть еще одно обстоятельство, сделавшее повесть «Турецкий

марш» столь популярной у читателей. Ведь написана она очевидцем тех

событий, выпускником 1941 года витебской десятой средней школы

Тверским Александром Давидовичем (в повести он проходит как

Марк Маркиш – имя позаимствовано у любимого старшего брата), впо-

следствии известным автором книг для подростков, литературным кри-

тиком, переводчиком, драматургом, сценаристом. Острая и ясная память

детства, без которой нет и не может быть детского писателя, дает воз-

можность А. Тверскому ярко и образно воссоздать эпизоды жизни пред-

военной школы. И это, в свою очередь, делает достоверными характеры,

чувства, мысли, поступки юных героев повести в первые дни оккупации.

Он родился в Витебске 12 апреля 1924 года в ничем не примеча-

тельной, рядовой советской семье. Пережив ужасы оккупации,

А. Тверской участвовал в боевых действиях на разных фронтах Вели-

кой Отечественной войны. Награжден медалями. В 1956 г. окончил

филологический факультет Московского государственного факульте-

та имени М.В. Ломоносова. В 1960 г. принят в Союз писателей СССР.

Следует особо подчеркнуть, что красной нитью через литера-

турное творчество А. Тверского проходит, пронизывая почти все про-

изведения, тема интернационализма. Выше мы называли его книги,

посвященные этой теме. Но ведь были еще поэтические переводы из

Пабло Неруды и Поля Элюара, Николаса Гильена и Максима Богда-

новича, украинских поэтов Павло Тычина, Максима Рыльского, бело-

руса Максима Танка, армянского лирика Акопа Акопяна и др. Позна-

вательными, тщательно выверенными в языковом и стилевом решени-

ях выглядят прозаические переводы книг белорусов ДаираСлавковича

и Владимира Мохова, украинцев Владимира Кашина и Оксаны Ива-

ненко, якутов Ивана Федосеева, Тимофея Сметанина и Василия Про-

тодьякова, башкира Кирея Мергена, чеченца Магомеда Мусаева, гру-

зина Георгия Папуашвили, бурята Барадия Мунгонова, азербайджанца

Гулу Халилова, мордовских писателей Татьяны Тимохиной и Михаи-

ла Сайкина. И это была не случайность, а одно из направлений его

«интернационалистского творчества» (В. Беляев), в котором, говоря

словами В. Белинского, внутренняя жизнь переводного материала, со-

ответствует внутренней жизни оригинала.

Интернациональный «плен» привел А. Тверского к знакомству и

дружбе с московским профессором Маем Волковым. В результате

творческого содружества появилась книга «Новые флаги», названная

известным советским писателем и литературоведом, автором извест-

ной трилогии «Старая крепость» В. Беляевым, своеобразной детской

энциклопедией «третьего мира». Книга, «охватывающая пятьсот по-

следних лет и пламенно, с художественной достоверностью и правди-

востью повествующая в коротких, совершенно конкретных рассказах

о жизни и борьбе народов развивающихся стран за свою свободу и

национальную независимость. Здесь и Махатма Ганди, которого на-

зывали «великой душой» и который был зверски убит «цивилизован-

ными» убийцами, и Симон Боливар, герой латиноамериканской рево-

люции, и Черный Спартак…»86

Весьма удачным можно назвать и «проникновение» А. Тверско-

го в секреты песенного искусства – в книге «Дети мира поют». Рус-

ские тексты песен детей мира написаны именно им. И почти все они

стали популярными среди школьников (достаточно упомянуть, по

мнению В. Беляева, хотя бы итальянскую песенку «Мама, чао!»).

Однако мощнее и выразительнее всего интернациональная тема

у А. Тверского звучала в его первой книге рассказов «Песня над Бос-

фором» о дважды приговоренном к смертной казни турецком поэте

Н. Хикмете. Взяв за отправную точку своего повествования очередное

покушение на поэта, который любил повторять, что прежде всего он

коммунист, потом писатель и потом уже турок, произошедшее в

Стамбуле весной 1951 г., А. Тверской своеобразную «триаду» Хикме-

та смог раскрыть проникновенно и убедительно. Известный советский

писатель Лев Кассиль, прочитав книгу, высказался, что Тверской

«приблизил образ неукротимого мятежного поэта к сердцам молодых

86 Беляев, В. «Одной лишь думы власть…» / В. Беляев // Детская литература. – 1984. – № 3. –

С. 27–28.

читателей». Мы бы отметили, что не только приблизил, а раскрыл

душу, сердце и мысли человека, смыслом жизни которого стала борь-

ба за мир и социальную справедливость. Читателю были предложены,

может быть, самые значимые этапы в жизни «неукротимого» турка:

здесь и учеба в военном училище, и полицейские преследования, су-

ды, тюремное заключение, и поистине международные требования в

поддержку жизни поэта. Особый интерес, на наш взгляд, представля-

ют страницы, раскрывающие жизнь Н. Хикмета в Москве и его учебу

в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ).

Здесь и произойдет «пролетаризация» мышления Н. Хикмета. Неиз-

гладимое впечатление на его окажет стояние в почетном карауле у

гроба В.И. Ленина. Но, пожалуй, главным образом, в ходе встреч с

поэтами В. Маяковским, Б. Багрицким, известным в тогочастной Мо-

скве режиссером Н. Экком и другими художественными «строителя-

ми» поистине новой социалистической культуры. Несколько строк из

воссозданной А. Тверским встречи Н. Хикмета с Э. Багрицким.

«Назым Хикмет? Давайте знакомиться: Багрицкий. Таким я и

представлял вас, когда услышал ваши стихи. Мне читал их и перево-

дил один приятель. Очень хорошие стихи. И не просто хорошие. А

больше. Я собираюсь перевести их на русский. Не возражаете?

– Конечно, нет, – волнуясь, ответил Назым.

Расстались с Багрицким друзьями, старыми друзьями»87

Не остался без внимания А. Тверского и выход первой в Совет-

ском Союзе книги Н. Хикмета «Песня пьющих Солнце», изданной в

Баку в 1928 г. Отметим, что эта книга под названием «835 строк», из-

данная на турецком языке, разошлась среди поклонников поэзии

Н. Хикмета за одни сутки. В книгу А. Тверского об Н. Хикмете весьма

удачно «вмонтированы» стихи турецкого поэта в переводах (нужны

ли комментарии?) Э. Багрицкого, Н. Дементьева, М. Луконина,

Л. Ошанина – всего 15 человек, в т.ч. и сам автор книги А. Тверской.

И тот интерес к книге, который возник после выхода ее в свет в конце

1950-х годов, мог бы быть поддержан и в наше время, если бы сего-

дняшний читатель мог познакомиться с ней.

Отвечая на вопрос, почему он обратился к жизни и творчеству

«мастера литературы, человека и гражданина» Георгия Гулиа,

А. Тверской, пожалуй, впервые признался о своей приверженности

интернационалистской теме: «…русский писатель Георгий Гулиа ты-

сячами нитей связан с Абхазией, с Грузией, с другими республиками

Союза, потому что он – интернационалист» (выделено нами. – А.Р.,

Ю.Р.) и книга о нем – «не монография, а живой рассказ о живом чело-

веке и скорее о его творческих принципах, нежели об отдельных кни-

87 Тверской, А. Песня над Босфором. Рассказы о Назыме Хикмете / А. Тверской. – М., 1959. –

С. 115–116.

гах»88 (а книг, написанных Г. Гулиа, действительно много – «Весна в

Сакене», «Добрый город», «Фараон Энхатон», «Человек из Афин»,

«Сулла», «Жизнь и смерть Михаила Лермонтова», «Сказание об Ома-

ре Хайяме», «Дмитрий Гулиа», «Рассказы об Александре Блоке»,

«Рассказы моих друзей»… – А.Р., Ю.Р.). На наш взгляд, для их лите-

ратуроведческого осмысления понадобилась бы не одна монография.

Однако А. Тверской смог выбрать иногда неожиданную точку зрения,

выработал свой оригинальный взгляд. И, перефразируя великого Гете,

написал книгу не о самом себе, а о человеке, творчество которого ис-

следовали и будут еще много раз исследовать «скрупулезные биогра-

фы, текстологи и архивариусы».

В своем авторском предисловии к книге А. Тверской рассуждал:

«…Говорят, жители одного города, желая воздвигнуть железный па-

мятник, сперва соорудили монумент деревянный, а затем каждый го-

рожанин вбил в него железный гвоздик. И получился коллективно

сработанный железный обелиск. Нечто подобное должно, по моему

замыслу, произойти и в этой книге. Правда, «гвоздики», которые

«вбивают» разысканные мною соавторы, – не одинаковые, а разные. И

по величине, и по материалу, и по стилю. Но в том-то вся и суть: каж-

дый рассказчик дает нечто, прибавляющее к портрету Гулиа новый

штрих. Если вдуматься – что может быть правдивее?! Но, помимо то-

го портрет обретает объемность, он становится стереометрическим»89

Мы не будем разрушать ту «объемность» и «стереометрич-

ность», которые предложены А. Тверским в оценке многопланового

творчества Г. Гулиа. Но от утверждения, что советское литературове-

дение получило от А. Тверского великолепный «подарок», не отка-

жемся. Тем более, что книга, изданная тиражом в несколько тысяч эк-

земпляров разошлась в несколько месяцев. Нет, она не была бестсел-

лером в те годы, она стала библиографической редкостью в наше вре-

мя. К месту будут слова В. Беляева: «Многие ли умеют интересно и с

такой любовью рассказать и о самом писателе и о его народе, о том,

как сделалась для абхазца родной русская литература, а сам он – стал

русским писателем»90

Но самой главной книгой писателя-интернационалиста

А. Тверского по праву считается его повесть «Турецкий марш». После

выхода в свет книга сразу же попала в поле зрения читателей, писате-

лей, литературоведов. Вот несколько оценочных суждений: писатель

Лев Кассиль, который дал А. Тверскому путевку в литературу: «Су-

щество повести А. Тверского, ее душа – интернационализм советской

молодежи, неодолимое презрение истинных сынов и дочерей нашей

88 Тверской, А. Георгий Гулиа, как он есть / А. Тверской. – Тбилиси, 1981. – С. 4.

89 Там же.

90 Беляев, В. «Одной лишь думы власть» / В. Беляев // Детская литература. – 1984. – № 3. – С. 28.

страны ко всем и всяческим проявлениям шовинизма, безоговорочная

непримиримость к любым видам национальной вражды. … Отличная,

западающая в сердце повесть»91

; писатель Владимир Беляев: «Алек-

сандр Тверской написал свою повесть с предельной откровенностью.

Картины еврейского гетто в оккупированном фашистами советском

городе не появлялись ранее в книге, предназначенной для юношеской,

да и не только юношеской литературы. Необычна она и по сюжету, и

по композиции, и по языку. Горячность и взволнованность авторского

письма вылилась в глубоко эмоциональное произведение. И, что

очень важно – несмотря на трагичность происходящих в ней событий,

она оптимистична. Именно это имел в виду Илья Эренбург, когда пи-

сал о «хорошем романтизме» повести»92

; писатель Евгений Воробьев:

«…Страницы замечательной повести не потускнели за прожитые годы

благодаря глубокому проникновению автора во внутренний мир мо-

лодых людей. Красочно, достоверно показал автор трагическое уми-

рание города и гибель его жителей. Повесть живет, читается как зло-

бодневная, потому что в иных странах и сегодня пышно растет фаши-

стский чертополох»93

. И еще одно мнение – писателя Бориса Полево-

го: «Полезная книга. Интернациональное воспитание – очень важная

штука, особенно после войны, когда семена гитлеровского чертополо-

ха совершенно неожиданно дают уродливые всходы»94

Мнения известных литературных авторитетов, по-своему оцени-

вающих повесть А. Тверского «Турецкий марш» (романтизм, интерна-

ционализм и т.д.), безусловно заслуживают читательского внимания.

Однако, на наш взгляд, эти объективно-значимые оценки связаны,

главным образом, со внешней значимостью повести. Представляется не

менее важным постижение ее внутренней напряженности и именно че-

рез острый, напряженный сюжет раскрыть движение характеров геро-

ев, показать устойчивость (бывшие выпускники школы Марк Маркиш,

Катя Неруш, Толя Калиняк, учитель, он же руководитель патриотиче-

ского подполья Тихон Емельянович и др.) и коварность, изворотли-

вость, бесчеловечность других (Александр Грант, выпускник того же

10 «А» класса Борис Дымин, второй бургомистр города Редько).

Повесть, как рассказывал сам автор, писалась долго. Он не-

сколько раз приезжал в Витебск, встречался с жителями, переживши-

ми ужасы оккупации, встречался с бывшими учителями родной 10

СШ, с партизанами и подпольщиками, изучал архивные материалы,

использовал свои личные фронтовые записи. А потому и описанные

события не позволяют сомневаться в их достоверности. Правда, мно-

91 Цит. по: Воробьев, Е. Послесловие / Е. Воробьев // Тверской, А. Турецкий марш. – М., 1983. – С. 212.

92 Беляев, В. «Одной лишь думы власть» / В. Беляев // Детская литература. – 1984. – № 3. – С. 28.

93 Воробьев, Е. Послесловие / Е. Воробьев // Тверской, А. Турецкий марш . – М., 1983. –

С. 212.

94 Там же.

гие имена героев повести изменены, хотя почти за каждым из них сто-

ят реальные участники из довоенной жизни Витязя (Витебска)

и в первые месяцы фашистской оккупации.

В результате подобного литературного исследования у А. Твер-

ского сложились две-три структурообразующих повесть линии. Пер-

вая – донесение до читателя тех ужасающих приказов и распоряжений

немецких властей, которые были продиктованы ими в отношении жи-

телей Витязя (Витебска), поставленных в атмосферу всеохватываю-

щего страха и ужасов. Вот лишь два документа, использованных пи-

сателем в его повести (писатель приводит их в качестве подлинников):

К ЖИТЕЛЯМ ГОРОДА ВИТЯЗЯ

В связи с проистекающими в настоящее время военными дейст-

виями нормальная жизнь города нарушена. Для восстановления по-

рядка создана

Городская Управа,

в состав которой вошли представители города.

Горожане!

Каждый из вас должен помочь своим трудом строить новую

жизнь. В этом заинтересованы все. Для того чтобы работа шла быстро

и ладно, все жители города должны безоговорочно подчиняться рас-

поряжениям Городской Управы и добросовестно их выполнять.

Мешать этой работе могут только враги населения, которые

стремятся навлечь на жителей голод и беду, заразные болезни. Кто

обнаружит таких вредителей, должен донести о них.

Общими усилиями всех белорусских национальных сил преодо-

леем временные трудности!

Временный Комиссар и Комендант города Витязя

Дитрих фон Раука95

.

В дополнение к распоряжению день за днем в газете, на местах

размещения объявлений появляются новые и новые приказы, распо-

ряжения, требования немецкого коменданта: За невыполнение – «рас-

стрел» … «вплоть до смертной казни»… «через повешение»…

Однако расстреливали и вешали не только тех, кто не повино-

вался. Неписаный закон пришельцев гласил:

большевику – расстрел на месте,

орденоносцу – виселица,

беспартийному советскому активисту – казнь,

еврею – истребление.

Ни один честный советский человек не мог быть уверен, что че-

рез неделю или через день, через час или немедленно он не будет

схвачен и уничтожен.

95 См.: Тверской, А. Турецкий марш / А. Тверской. – М., 1983. – С. 88–89.

И второй документ, от которого юного Марка «словно током

ударило». Приведем его полностью – ведь сегодняшние читатели (ес-

ли у них есть на это время и желание) смогут познакомиться с ним

лишь в музеях или архивах. Читаем:

О СОЗДАНИИ ЕВРЕЙСКОГО РАЙОНА

В ГОРОДЕ ВИТЯЗЕ

§ 1. Начиная со дня издания настоящего приказа, в городе Витя-

зе выделяется гетто – особый район, в котором должны проживать ис-

ключительно евреи.

§ 2. Все евреи – жители города Витязя – обязаны после опублико-

вания настоящего приказа до 15 августа сего года переселиться в еврей-

ский район. Евреи, которые по истечении этого срока будут обнаружены

в нееврейском районе, будут арестованы и строжайше наказаны.

§ 3. Еврейский район ограничивается следующими улицами:

Земская – до Угловой, далее – вдоль реки Благодати – исключая пра-

вославную церковь, до Песковатика, включая Круглую площадь и

прилегающие переулки.

§ 4. Еврейский район сразу же после переселения должен быть

отделен от города достаточной оградой. Построить эту ограду должны

жители еврейского района, используя для этой цели в качестве строи-

тельного материала тес с нежилых или разрешенных домов.

§ 5. Евреям из рабочих колонн запрещается пребывание в неев-

рейском районе. Означенные колонны могут выходить за пределы

своего района исключительно по специальным пропускам на опреде-

ленные рабочие места, распределяемые Городской Управой гор. Витя-

зя по согласованию с господами бургомистрами П.Г. Грандтом и

В.И. Родько. Нарушение этого пункта карается расстрелом на месте.

§ 6. За переселение всех евреев в свой район несет ответствен-

ность юденрат.

§ 7. Уклоняющиеся от выполнения настоящего приказа буду

строжайше наказаны.

Дитрих фон Раука

Комендант города96

.

Вторая линия в повести «Турецкий марш» связана с показом пи-

сателем тех ужасов, унижений и издевательств, которые пришлось пе-

режить главному герою вместе со своими друзьями в оккупированном

городе. Молодые герои книги испытают трагизм событий, когда в ду-

шах и сердцах, еще не переступивших порог самостоятельной жизни,

происходит ломка норм и правил, ставших для них своеобразным

правилом их мыслей и поступков в довоенное советское время, когда

96 См.: Тверской, А. Турецкий марш / А. Тверской. – М., 1983. – С. 94–95.

зарево войны по-новому осветило лица тех, кто жил рядом с ними,

кому они верили, старались подражать.

Вчерашним десятиклассникам были не понятны наступившие

перемены, им казалось, что они попали в мир «незнакомый и чужой,

непонятный и… страшный». А еще более неоформившаяся психика

«растворялась» от понимания того, что их учитель Александр Петро-

вич, у которого всем одноклассникам «нравилось» каждое движение,

«нравилось, как он подходил к… доске и размашисто писал на ней

жирными и красивыми… буквами, нравилось…, нравилось…, нрави-

лось…» вдруг оказался вторым бургомистром Витязя, редактором ан-

тисоветской газеты «Новый путь», человеком, который неожиданно

забыл любимый всеми ими «Турецкий марш», исполняемый Катей

Неруш, а иногда в четыре руки вместе с ним самим.

Для предателя и человеконенавистника Грандта в условиях ново-

го порядка Моцарт должен также зазвучать по-новому: «Под эту музы-

ку, – сказал он (Грандт. – А.Р., Ю.Р.), резко пробежав по клавишам в

последний раз и отвернувшись от рояля, – под эту музыку неплохо бы

вывести в расход тысчонку-другую иудеев. Труп врага хорошо пахнет!

Катя вздрогнула.

– Помните у Щедрина, – продолжал Грандт, не замечая ее ужаса –

в «Письмах к тетеньке» один из героев говорит: «Жида утопили! И

испугались! Да я их массами… массами… плотину из них в Западной

Двине…». Чудак был Салтыков. Евреев вздумал защищать. А я пола-

гаю, их действительно топить следует»97

.

И не единожды услышит Марк «Турецкий марш» в новой

грандтовской редакции: «…в Оршанском овраге была массовая «ак-

ция» – убивали всех подряд. Расстрелы шли по часам, с немецкой

точностью: с семи до двенадцати – стрельба и «Турецкий марш»; с

двенадцати до часу – обеденный перерыв, во время которого эсэсма-

ны, усевшись рядом с еще не остывшими трупами, спокойно жрали

свою удвоенную порцию; с часу до четырех – опять стрельба и опять

«Турецкий марш». Рабочий день – ничего не скажешь»98

.

В очередной раз «Марш», наполненный трагизмом, прозвучит

для Марка, когда его вместе с очередной группой евреев поведут на

расстрел в Оршанский овраг. «Турецкий марш» – залп… «Турецкий

марш» – очередь…

Скоро, скоро, совсем скоро – он… Крикнуть? Позвать Грандта...

Нет.

Остаться живым, когда сотни людей принимают смерть, умирают

под пулями? Он, Марк, бросится в ноги убийце Грандту и станет цело-

вать его окровавленную руку?.. Ту самую, которую господин бурго-

97 См.: Тверской, А. Турецкий марш / А. Тверской. – М., 1983. – С. 107–108.

98 Там же. – С. 128.

мистр соизволил протянуть ему, чтобы сделать из него предателя?.. Нет.

Он умрет, как подобает человеку. И ни Катя, ни Тихон Емельянович, ни

Мильштейн его не осудят за это. Бедная мама, прощай!»99

.

…Однако судьба все расставила по своим местам. Выжил рас-

стрелянный Марк (прообраз писателя), казнили Грандта (в повести

этот эпизод выглядит несколько неожиданным – немца сами повесят в

еврейском гетто своего «помощника», якобы за сокрытие его иудей-

ского происхождения) витебские борцы с фашистами, останутся жи-

выми бывшие учителя и выпускники витебской школы…

Вот, он «Турецкий марш». Турция осталась лишь в рассказах

«хорошего» учителя Александра Петровича. Страшный марш, пре-

вращенный палачами в погребальный, навсегда останется в памяти

Марка. Но в наши дни, для людей, вступивших в XXI век, в редакции

великого Бетховена, будет звучать мощно и торжественно.

Правда событий, увиденная, пережитая и зафиксированная

юношеским сознанием… Правда, нашедшая свое выражение и в сти-

хотворении Марка Маркиша в виде:

Гетто.

Слово короткое и неумолимое,

точно удар хлыста.

Смерть.

Ты умрешь. Да, ты умрешь. Выше голову.

Упадешь – и никто о тебе не заплачет:

С тобой расправятся ночью, –

чтобы никто не видел твоего лица

и даже не вспомнил имени.

Ты умрешь.

Голову выше.

Имя твое не будет забыто.

Никогда.

Имя твое – ненависть.

Ты умрешь. Выше голову. Голову выше.

Убийцы будут убиты.

Долг и право.

Убийцам не уйти100

,

и в повести А. Тверского «Турецкий марш», и, наконец, в своем выс-

шем воплощении – приговор Нюрнбергского суда.

Завершим наши размышления о творчестве витебского «турецко-

го» писателя Александра Тверского небольшим лирическим отступле-

99 См.: Тверской, А. Турецкий марш / А. Тверской. – М., 1983. – С. 123.

100Там же. – С. 123.

нием. Несмотря на большую занятость работой в Москве – работал в

журнале «Стветиш Геймланд» («Советская Родина»), в Союзе писателей

СССР, А. Тверской… любил родной Витебск. И при малейшей оказии

наведывался в родные края, независимо от того, была ли эта встреча в

1955 г. бывших выпускников 10-й СШ (учителям которой он посвятил

поэтические строки, хранящиеся в школьном музее), выступление перед

читателями в областной библиотеке в 1959 г. после выхода его книги

«Песня над Босфором» или сбор уточняющих материалов в начале

1960-х годов для повести «Турецкий марш». Он бродил по городу, наве-

дывал Успенскую горку, ощущал биение сердца, видя сохранившееся

здание родной школы, проходил по улице, на которой находился роди-

тельский дом. В письмах к известному белорусскому (и, конечно же, ви-

тебскому) поэту Д. Симановичу он писал «Спасибо тебе за книгу о Ви-

тебске родном, который в сердце моем и судьбе… И за твой телефильм

о Витебске от всех московских витьбичей сразу выношу благодарность

тебе по приказу…». Познакомившись с сообщением, что витебский те-

атр не принял к постановке драматургическую версию «Турецкого мар-

ша», он, в общении с Д. Симановичем, беззлобно, но с прикрытой горе-

чью, заметил: «Бог с ними… Главное, что книгу я написал. И в книге

есть мой город родной… И мне не страшен девятый вал…»101

.

…Таким он был в юности, таким выглядел и в годы литератур-

ной славы. Выскажем надежду, что наши несколько страниц станут

напоминанием для современников об интересных и замечательных

людях, родившихся в разные годы над Двиной.

Умер А. Тверской в Москве, в 1990 году.

Л И Т Е Р А Т У Р А

1. Беляев, В. Одной лишь думы власть… / В. Беляев // Детская лите-

ратура. – 1984. – № 3.

2. Гинзбург, Б. Турецкий писатель из… Витебска / Б. Гинзбург //

Мишпоха. – Минск, 2004. – № 14.

3. Симанович, Д. Из далекого дня он глядит на меня / Д. Симанович //

Мишпоха. – 2004. – № 14.

4. Тверской, А. Песня над Босфором. Рассказы о Назыме Хикмете /

А. Тверской. – М., 1959.

5. Тверской, А. Турецкий марш. Повесть / А. Тверской. – М., 1965.

6. Тверской, А. Новые флаги. Очерки (в соавторстве с М. Волковым) /

А. Тверской. – М., 1979.

7. Тверской, А. Георгий Гулиа, как он есть / А. Тверской. – М., 1981.

101 Симанович, Д. Из далекого дня глядит на меня / Д. Симанович // Мишпоха. – 2004. – № 14. – С. 133.

Памяць: гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі : Віцебск. т. 2. Мн. Беларуская Энцыклапедыя, 2002

***

Кстати, один из авторов сценария муз. фильма-сказки "Умные вещи" по сказке-пьесе С. Маршака , гостившего в Витебске в детстве — витеблянин Александр Давыдович Тверской (автор повести "Турецкий марш". Книга написана об учениках СШ № 10 г. Витебска, в которой он учился. Экземпляр книги хранится в школьном музее) goo.gl/kjFhVa

***

ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Журнал Мишпоха

№ 14 2004 год

Из далекого дня он глядит на меня

Давид Симанович

Александр Тверской. Снимок сделан в день 60-летия писателя в 1984 г. Фото С. Голубкова.

Переводы Александра Тверского из Пабло Неруды и Поля Элюара, Николаса Гильена, из белорусского классика Максима Богдановича и современных поэтов Павло Тычины, Максима Рыльского, Владимира Сосюры, Акопа Акопяна, Максима Танка высоко ценили Назым Хикмет, Илья Сельвинский, Самуил Маршак.

…В таком же роде можно было высказаться и о его прозаических переводах.

Приверженность к интернациональной теме подружила Тверского с профессором Маем Волковым, и вот появилась созданная в соавторстве своеобразная детская энциклопедия “третьего мира”, охватывающая пятьсот последних лет и повествующая в коротких, совершенно конкретных рассказах о жизни и борьбе народов развивающихся стран… Здесь и Махатма Ганди, и Симон Боливар, и Черный Спартак. Я прочел эту книгу, “Новые флаги”, с мальчишеским увлечением…

Владимир Беляев

“Одной лишь думы власть…”. Журнал “Детская литература”, 1984, №3.

Разрозненные записи разных лет. Из них вырисовывается его портрет….

Пятьдесят девятый прошлого века. Июньский день. Библиотека. Он выступает. Молод. Но лысоват. Наверное, это плата за то, что у него ума палата. И это видно и в его прозе, и когда он отвечает читателям на вопросы…

Почему, рожденный над тихой Двиной, он не Витебский, а Тверской? Не псевдоним ли? Как будто нет, были Тверскими отец и дед.

Он выступил. В руках цветы. Знакомимся. И сразу – на “ты”… И это прекрасные миги: у меня и у него вышли первые книги. У него о знаменитом Назыме Хикмете. И новая уже на примете. А пока мы заняты разговором. И он подписывает мне свою “Песню над Босфором”: “Обаятельному…”. Но обаятелен он, окруженный читателями со всех сторон. И я его уже люблю и подписываю “Весеннюю сказку” мою: “Александру–свет–Тверскому, побывавшему у нас! Хоть всего мы час знакомы, но, надеюсь, не на час!..”

Так и было. Как двинские воды, потом потекли дни и годы. И были письма и открытки – строки его, как добротные слитки: о себе, о мире и войне, и на страницах “Лит. России” – неожиданно обо мне, короткая рецензия о моих стихах… И снова – письма о себе и друзьях.

Я послал ему не толстый том – а мой о Витебске со стихами альбом. Он тут же откликнулся: “Спасибо тебе за книгу о Витебске родном, который в сердце моем и судьбе… И за твой телефильм о Витебске от всех московских витьбичей сразу выношу благодарность тебе по приказу…”.

А главной книгой его, пополнив литературный багаж, стала повесть “Турецкий марш”. И в ней – город Витязь на реке Благодати – как подарок Витебску к тысячелетней дате, лучший подарок, который может преподнести писатель…

О книге много добрых слов говорили на писательском съезде Лев Кассиль и Сергей Михалков, писали Эренбург, Фраерман, Полевой. И письма читателей повалили горой…

И, конечно, он хотел (и об этом мне написал), чтобы на витебской сцене “Турецкий марш” прозвучал. Я в театре поговорил и услышал в ответ: “Нет!”

Тогда и решил: что это я в самом деле, ведь заведую отделом на теле… И вот уже за словом слово – инсценировка готова. И, с режиссером проработав сполна, включаю ее в программу “Двина”…

И герои книги в Витебске родном встают на борьбу с врагом…

И приближается премьеры день…. Но нависает черная тень…

Директор телестудии мне говорит: “Зачем нам еврейская тема, Давид, ты знаешь, я не антисемит… Но что об этом скажут в обкоме? А кроме всего, а кроме – не было евреев в витебском подполье, а книга художество и не боле…”.

“Бог с ними! – сказал Александр Тверской. – Главное, что книгу я написал. И в книге есть мой город родной… И мне не страшен девятый вал….”

Разрозненные записи разных лет, из которых вырисовывается его портрет.

Он остался в городе над Двиной, писатель-друг Александр Тверской. И из далекого июньского дня он по-прежнему глядит на меня.

Давид Симанович

http://mishpoha.org/nomer14/a29.php

Журнал Мишпоха

№ 14 2004 год

Турецкий писатель из... Витебска

Борис Гинзбург

В этом году исполняется 80 лет со дня рождения интересного писателя и прекрасного человека Александра Давыдовича Тверского. Еще недавно его книги выходили большими тиражами, устраивались читательские конференции, писались хвалебные рецензии. Он был членом редколлегий, лауреатом... А сегодня мало кто о нем помнит. Даже в энциклопедических изданиях, вышедших в последние годы, забывают указать его имя... И только в еврейском общинном центре родного города Александра Давыдовича, который, кстати, находится недалеко от того места, где до войны жил сам писатель, собрались его старые друзья, одноклассники, чтобы вспомнить добрым словом, чтобы прочитать вслух отрывки из его произведений...

Я как и Александр Тверской, в 1941 году окончил 10 среднюю школу в городе Витебске, я – 10 “Б”, он – 10 “А”. По довоенным годам я помню Алика таким: стройный, среднего роста, с умными глазами, с богатой мимикой лица, насмешливый, остроумный, как говорится, “свой в доску”.

Обложки книг Александра Тверского.Вспоминается такой забавный случай, о котором он рассказал. Отвечая на уроке литературы о Маяковском, Алик говорил, что поэт оперативно реагировал на все события в стране. В период ликвидации кулачества Маяковский в одном из своих стихотворений якобы провозгласил лозунг “Бей кулака кулаком!”. Это, конечно, было фантазией Алика, но реакции педагога на это “открытие” не последовало.

Во время учебы в старших классах у нас издавалась сатирическая газетка, а потом и рукописный журнал “Гениальный ум”. Последний довоенный номер был выпущен 21 июня 1941 года, к прощальному балу выпускников школы. Но и после войны “ГУМ” продолжал жить, он выходил к встречам довоенных выпускников в школе, иногда к личным юбилеям “бешеных гениев” (такого “почетного звания” удостаивались наиболее активные участники “ГУМа”). Так, в специально выпущенном к встрече довоенных выпускников школы “ГУМе” от 1 мая 1963 года среди прочих материалов были помещены воспоминания нашей преподавательницы литературы Баси Моисеевны Снитко. В редакционном “предисловии” к ним были и такие слова: “Покровительствовала любителям литературы и искусства. Из-под ее крыла вышел ряд талантливых русских и турецких писателей”. Русским писателем именовалась Лидия Обухова. А “турецким” – Александр Тверской. Это было связано с названием первого крупного произведения писателя – “Песня над Босфором”. (Впервые издано в 1959 году “Детгизом”, тираж 90 тыс. экз.). Интереснейшая книга о большом турецком поэте, лауреате Международной премии мира, неутомимом борце за мир Назыме Хикмете.

На другом, тоже “турецком” произведении Александра Тверского я хотел бы остановиться подробнее. Эта замечательная повесть, которая называется “Турецкий марш”. К Турции она не имеет никакого отношения. Эта книга о Витебске в последние предвоенные годы и в годы Великой Отечественной войны, о зверствах фашистов и их пособников, о мужественной борьбе с врагом всего народа, в том числе вчерашних школьников. Книга названа “Турецкий марш” потому, что под звуки этого музыкального произведения Моцарта фашисты расстреливали узников витебского гетто. Они были “большими эстетами”, палачи в черной эсэсовской форме. Да и местные прислужники по части садизма старались им подражать.

Обложки книг Александра Тверского.Впервые книга “Турецкий марш” издана “Детгизом” в 1965 году тиражом 75 тысяч экземпляров. Получила в центральной печати высокую оценку крупнейших литераторов страны за ее художественные достоинства и за гневное страстное разоблачение нацизма и расизма. Лев Кассиль писал: “Существо повести Александра Тверского, ее душа – интернационализм советской молодежи, неодолимое презрение истинных сынов и дочерей нашей страны ко всем и всяческим проявлениям шовинизма, безоговорочная непримиримость к любым видам национальной вражды”. Илья Эренбург подчеркивал “хороший романтизм” повести. Борис Полевой отмечал: “… полезная книга… интернациональное воспитание – важная штука, особенно после войны, когда семена гитлеровского чертополоха… дают уродливые всходы”. Как актуальна эта оценка возрождающегося фашизма и сегодня! Хорошо сказал и Евгений Воробьев: “И колокола Хатыни, и “Турецкий марш”, кощунственно превращенный палачами в погребальный, доносится к жителям сегодняшнего Витебска, оживленного и жизнерадостного города”. Не удивительно, что в 1968 году разошлись еще 75 тысяч экземпляров второго издания, а в 1983 году издательством “Советская Россия” “Турецкий марш” был издан тиражом 100 тысяч экземпляров.

Книга писалась долго. Созданию ее предшествовал ряд визитов автора в Витебск (постоянно Александр Тверской после войны жил в Москве), беседы с многими людьми, перенесшими здесь период оккупации, с бывшими партизанами и подпольщиками, ознакомление с архивными материалами. Такие же сведения Александр Давыдович собирал и по другим регионам, частично использовав их в этой книге. Использовал он и свои личные фронтовые наблюдения.

Витебляне без труда узнают в книге улицы, реки, здания своего города и его пригородов, несмотря на измененные их названия и даже расположение, не всегда соответствующее истинному. Описанные автором события школьных лет в основном соответствуют действительности. А вот имена выведенных в повести учеников почти все изменены, хотя о прообразах можно догадаться.

Но сразу замечу, что это не документальная повесть. О некоторых действующих лицах и описанных событиях хочу дать пояснения.

Марк Маркиш. Без сомнения прототипом послужил сам Алик Тверской , а имя заимствовано у любимого родного старшего брата.

Олег Чижик. Из текста следует, что ряд примет совпадает с моими: рыжие волосы из выпускников 1941 года были только у меня; упоминание о “ГУМе” (“Марк понял, что к этим листовкам причастен Олег”, а редактором “ГУМа” был я). И о фамилии Чижик. Со мной закончил 9 классов Семка Чижик. В последствии Семен Петрович Чижик – физик, доктор наук, лауреат Ленинской и Сталинской премий.

Катя Неруч. В ней воплотились многие черты одноклассниц автора – Гали Либинштейн и Тали Калиняк.

Борис Дымин. Это, к сожалению, оказавшийся подлецом парень с очень похожей фамилией, одноклассник Александра Тверского.

В повести упоминаются и подлинные имена соучеников, но в активном действии они не показаны (Павлик Гаухман, Ляля Кондратьева). А некоторым действующим лицам повести даны подлинные фамилии соучеников, но показаны они совершенно не в своих ипостасях, причем не всегда положительных, что в свое время у витебских читателей вызывало недоумение и даже обиду.

И несколько слов о выведенных в повести образах учителей. Их характеры и даже портретное сходство передано с большой степенью точности. Действия в годы оккупации (за исключением Грандта) им приписаны с иных лиц.

Александр Львович Брандт, преподаватель истории в нашей школе. В книжке Александр Петрович Грандт. Почти вся его предательская деятельность передана точно. В годы войны он добровольно пришел на службу к фашистам. Стал редактором их газетенки. Писал подобострастные статьи о новой власти. С гневом обличал то, о чем с восторгом отзывался в предвоенные годы. Газета была “нашпигована” антисемитскими пасквилями. Брандта убили в городе партизаны.

Бася Моисеевна Снитко, преподавательница русского языка и литературы, классный руководитель 10 “Б”. В разных изданиях она то Анна Евсеевна Гутман, то Ася Моисеевна Снежко, то Ася Евсеевна. Преподает то ботанику, то литературу, то физиологию. Но портрет и характер переданы точно.

На традиционном вечере встречи выпускников 10 средней школы города Витебска. Из-за парты приподнялся Александр Тверской. Фото 1955 года.Тихон Емельянович Видишев, преподаватель химии, был и классным руководителем, и директором школы. В повести он – Тихон Емельянович, выписан как живой.

Ольга Евгеньевна Неразик, преподавательница немецкого языка. В повести – под своим именем и отчеством, изображена довольно точно. В оккупации не была, на фронте погиб ее сын Юра – тоже ученик 10 школы.

Анна Григорьевна Блау, преподаватель математики, завуч, заслуженный учитель БССР, орденоносец. В книге – Анна Петровна Столбовая, математик, завуч. Однако образ передан не очень точно, видимо, в связи с этим изменены и фамилия, и инициалы. Она показана очень строгой. Но в картине выпускного бала А.Тверской раскрывает ее истинную доброту, широту ее горячего сердца.

Без всяких изменений показана в книге школьная техничка тетя Фруза, большой друг всех учеников.

В 10-й школе было много прекрасных Учителей, замечательных людей, светлую память о которых сохранили их бывшие ученики. В школьном музее хранятся нигде не публиковавшиеся стихи Александра Тверского, адресованные некоторым учителям к 50-летию школы (отмечалось в мае 1988 года). Вот они:

Т.Е.Видишеву

Вы такой же простой и веселый,

Вы для нас как родной отец.

Вы не просто директор школы,

Вы директор наших сердец!

О.Е.Неразик

Вы много горя испытали

И в дни войны, и до войны,

Но светлой быть не перестали –

Мы в Вас, как прежде, влюблены.

Пусть никогда не повторится

Трагедия прошедших лет,

Пускай весна в Ваш дом стучится –

Питомцы шлют Вам свой привет!

Б.М.Снитко

Вы любите людей – а это главное,

И дорого нам имя Ваше славное.

Едва мы вспоминаем Вас – Снитко –

И на душе становится легко.

Сегодня уже нет никого из наших учителей. Нет и Алика, Александра Давыдовича Тверского. Но живые их помнят. Будут знать о них и наши потомки.

Борис Гинзбург

Журнал Мишпоха № 14 2004 год